Побѣдители - [57]

– Вот он и есть, искомый «расщеп». Освобождение Петрограда.

– Петроград не освободили? – сестра Елизавета подняла голову от вязанья.

– Нет. И это переломило ход войны. Ведь все фронты связаны меж собою. Освобождение Петрограда – это было не только стратегически важнейшим шагом, это вызвало невероятный душевный подъем. Третье дыхание – там, где уже не было сил дышать. Я почти уверена, что освобождение Петрограда сыграло немалую роль в том, что Адмирал закрепился в Сибири и на Урале. Да, средняя полоса продержалась в руках большевиков до 1921-года, да, в ноябре 1919-го до освобождения Москвы было еще куда как далеко…

– Но подождите, Нелли… Я ведь хорошо помню расклад сил – вы мне им все уши прожужжали, пока работали… Могло бы это быть так важно? Не взяли Петроград со второй попытки – взяли бы с третьей… Северо-Западная армия была ближе всего к надежнейшим тылам.

– Северо-Западную армию убили ножом в спину.

Вот я, наконец, и сумела произнести эти слова.

– Англичане? – быстро переспросила Наташа.

– Без них, вероятно, тоже не обошлось. Без них никогда не обходится, даже сейчас24. Но Северо-Западную армию убили эстонцы. Мои любимые эстонцы. Они сговорились с большевиками за спиной у своих защитников. Те дали им золота, обещали отрезать земли, чуть не по Изборск. И у нас не стало тыла. Отступление было отступлением в никуда. В смерть, в зиму, в голод. Я вижу, как отступавших зажали с двух сторон на границе. Фабричные здания, перестроенные в бараки, тиф, смерти женщин и детей, братские могилы… Ведь наша армия – она могла отступать только с мирным населением вместе, иначе… Известно иначе, какая судьба ждала заложников. Но это затрудняло передвижение войск. Весь этот ужас, весь этот ад был меж Иван-городом и Нарвой. Я вижу гибель Талабского полка, в реке, в Нарове, когда с одного берега били пулеметы красных, а с другого – эстонские пулеметы.

– Но генерал Лайдонер? – тихо спросила сестра Елизавета. – Генерал Лайдонер, русский офицер?

– Да, Иван Яковлевич прожил жизнь в большом почете. Ветеран Белой борьбы25. Но в Лайдонере всегда была подлость, несовместимая с честью русского офицера. Помню это лицо! Даже старость не облагородила… Лицо человека, для которого честь – категория вне мышления, лицо плебея… Георгиевское оружие, Владимир, три Анны, два Станислава… И ни тени чести в лице! Не стоило давать ему звания ветерана, надо было вместо этого назначить комиссию по расследованию его дел в начале 1919-го… Ох, надо было. Я легко верю, что Лайдонер мог перекинуться из Ивана в Йохана. Мог стакнуться с большевиками. В нашей жизни ему просто не выпало возможности предать с размахом Иуды. А там, там, я думаю, выпало. И он этим воспользовался. Я знаю, что зима 1919-го – 1920 года была адом для СЗА. И мало кто вышел из этого ада живым.

– Ничего этого не случилось. – Сестра Елизавета успокаивающе коснулась моего плеча. – Не было ада, не было тифа, несколько ветеранов Талабского полка живы и по сю пору, чтимы народом и обласканы Государем.

– Для Нелли – случилось, сестра Елизавета, – мягко возразила Наташа. – Там, где-то бесконечно далеко от нас, она истерзана этой болью. Итак, Нелли, теперь я начинаю понимать. Вы хотите сказать, что в том мире победили красные?

Сестра Елизавета осенила себя крестным знамением.

– Да. Ваш вокзал Нью-Йорка, сестра Елизавета… Там нет красной эмиграции, там эмиграция – белая.

– Белая эмиграция? – словно пробуя странный термин на вкус, медленно повторила Наташа. – Как невыносимо странно звучит.

– Изгнание – еще не самое горе. Много страшнее было остаться на родине. Что-то произошло с моим дедом, и даже, мне кажется, я знаю, что. Но не могу сейчас говорить об этом…

– Всегда лучше знать, чем не знать, Нелли. – Руки Наташи бессильно лежали на пододеяльнике, но ее голос, казалось, коснулся меня так же мягко, как перед этим – ладонь сестры Елизаветы. – А можно попросить вас прочесть то стихотворение? Мне хотелось бы, чтобы послушала сестра Елизавета. Оно ведь еще не опубликовано?

– Конечно. Сейчас, сосредоточусь только… Новое стихотворение. Еще не полностью пропечаталось в памяти.

Я немного помолчала.

– Февраль. Финляндия. Молочный окоём

Туманно слитый с серыми снегами.

…Мы рядом молча ехали вдвоем,

Почти соприкасаясь стременами.

Был на душе прозрачнейший покой.

Молчанье было призрачным и строгим.

…Текли колонны бурою рекой

По дочерна растоптанной дороге.

Все накануне сказано уже.

К разлуке – от случайного ночлега

Недолог путь. Созвучные душе,

О, кроны черных сосен! Серость снега!

Мне так небольно это вспоминать,

Вернув тебя в февральские туманы…

Не хочешь ли – ладонью приласкать

Родной металл прохладного нагана?

О, поверни холодное лицо!

Снег в башлыке, откинутом на плечи…

Сквозь зубы брось французское словцо,

Стегнув коня… Прощай! До новой встречи!

До встречи через семь десятков лет,

До юности трагической и новой,

Когда мы вспомним утра хмурый свет,

И все, что было сказано – до слова.

О, за спиной оставленный ночлег!

Случайный кров. Кочевье вековое.

Молочный тот февраль. Финляндский снег.

Навстречу смерти. Вместе. Рядом. Двое.

– Да, это, конечно, все та же тема, что и в «Хранителе анка», – не сразу отозвалась сестра Елизавета. – И этому безусловно веришь.