Побѣдители - [103]

При нем снова полюбили петь «Славься, нежная к нам мать!» Любим это и мы, любим и поем.

– Стало быть, ты никоим образом не проезжал под Триумфальной аркой, – улыбнулась я. – А как проходил твой маршрут по Парижу?

– Он начался от Сен-Дени, – Миша вдруг ощутимо потерял интерес к Парижу. – Кстати, спасибо тебе за книгу. Она все-таки пригодилась. Я ее занес в Дзёмги в городскую библиотеку. Поскольку книга была с автографом, то библиотечные дамы тут же ее с удовольствием поставили на полку с обновлениями. Они заказали дюжину экземпляров, но еще их не получили.

– Прости… Я что-то тебя не поняла. Что значит – книга все-таки пригодилась?

– Так девочка-то умерла, – ответил Миша со странно безразличной интонацией. – Я немного не успел.

Позабыв о том, что папироски показались мне крепкими, я невольно потянулась к холодно поблескивающему золотом крышки Мишиному портсигару64, брошенному владельцем на пенек. Внутри обнаружилось три тщательно набитых только что штуки, и одну из них я присвоила.

– Ее звали Варей. Варварой. Но когда я просил у тебя автограф, я еще этого не знал.

Не расспрашивать, повторила мысленно я. Ни в коем случае не расспрашивать. Ни о чем. Он хочет рассказать – иначе б ни вытащил меня в парк, когда его что-то столь очевидно гнетет. Хочет, но еще не известно, сможет ли. В любом случае не надо мешать.

Некоторое время мы молчали. Я пыталась, подражая Нику, пускать колечки, но у меня выходило как обычно плохо. Миша забрал у меня фунтик, вытряхнул последний орешек, земляной, который и скормил очередному желающему, а затем скомкал бумагу и сунул в карман. А из кармана, словно взамен, что-то извлек.

– Сложно пересказать словами. Вот, прочти. Это личное, но я думаю, что можно.

Это был почтовый конверт, с пятикопеечной маркой, красивой, местной, с видом отрогов Сихотэ-Алиня. Адрес был весьма приблизительный, точных адресов Великого Князя отправитель очевидно не знал: письмо, скорее всего, шло дольше обыкновенного. Обратно адреса, равно как и имени отправителя, на конверте не стояло.

Чуть поколебавшись, я извлекла несколько листков бумаги, слабо издающих запах вербены. Бумага была обычной, из тех, что лежат в каждом отделении почты. В этом ощущался некий диссонанс: благоухание тонкое, а бумага безликая.

«Ваше Императорское Высочество… Скорее всего, это письмо не будет отправлено. Пять из десяти вероятности, что это покажется в итоге неуместным и глупым. Но полууверенность, что нет, скорее всего, напишешь и разорвешь, как ничто другое позволяет говорить все, что хочешь сказать, до конца.

Вы разрешите немножко поделиться с Вами мыслями о душе и о теле?

Я знаю, меня так учили и я верю этому, что душа стремится на Небеса. Но если тебе тринадцать лет, то даже на небеса очень хочется попасть телом, а не душой. Так, как это сделали Вы, Ваше Высочество. Вы рассказывали газетам, что в невесомости ощущаешь себя скорее не летающим человеком, а плавающей рыбой, и что это было очень весело, особенно когда Вы пили кизиловый сок, но выпустили тюбик из руки и он летал себе вокруг. И микрофон летал, но на шнурочке. И что солнце там, наверху, совсем другое, яркое до белизны. Как же мне хотелось тоже быть в космосе, но видеть его глазами, щупать руками, всем тем, что скоро отправится не в космос, а в землю.

Рядом с моим креслом лежит книга Циолковского, в которой он пишет о том, что Вы испытали так много лет спустя. И все книги про космос, какие нашлись в книжной лавке и библиотеке. До Вашего полета мне все мечталось о морских путешествиях. Впрочем, они были не более доступны, чем космос: доктора больше не разрешают мне перемены климата. Хотя, казалось бы, велика ли разница – месяцем больше или меньше? Я бы и три месяца променяла за неделю, если не в космосе, то на Баренцевом море. Или на Балтийском. Но мне никто меняться не позволит. Все, что остается, это молодой клен, что так странно вырос из ниши подвального окна, у витрины булочной, словно пытается вылезти из-под дома на тротуар. Я вижу этот клен из окна, перед которым днем стоит мое кресло, он растет напротив, через улочку. Одно время я очень боялась, что булочник его все-таки срубит, побоявшись порчи фундамента. Только бы с ним ничего не случилось, с моим другом, единственным другом.

Ваше Высочество, меня окружают очень заботливые, любящие и хорошие люди. Но есть какая-то неуловимая дистанция между живыми и мертвыми, поэтому дружбы не получается, а стало быть, не получается откровенности.

Я могу все сказать Вам, Вы слишком высоко, Вы в Санкт-Петербурге и в небе, Вы почти так же высоко, как Архангел Гавриил, покровитель всех, кто странствует воздушными дорогами. А кроме того, я ведь скорее всего разорву это письмо. Простите меня, мне грустно оттого, что я тоже очень хочу в космос.

Что там, в космос. Я хочу и на пасеку к дедушке, хочу ходить за ним между длинными рядами весело раскрашенных ульев, в наряде, тоже чем-то похожий на наряд космолетчика, только сетка вместо шлема, носить дымок в смешной штуке, похожей на чайник… Еще три года назад это было возможно, хотя дедушка живет очень далеко от нашего города. Дедушка все надеялся, что его мед меня вылечит «от всех недуг». Как же хорошо было там, на пасеке. Я совсем не боюсь пчел, они никогда меня не кусают. Один раз пчела даже запуталась в волосах, а все равно не укусила, пока я ее не высвободила. Пчелы очень умные. Она знала, что я не нарочно, и что я очень стараюсь ей помочь. Все девочки, глядя на цветы, думают о венках и букетах, а я думала только о том, медонос передо мной или не медонос. Дедушка приезжает иногда нас навестить, и привозит «самого особенного» меда, но теперь даже ему ясно, что мед бесполезен.