Она первой нарушила молчание, повернувшись в сторону дворца, возвышающегося на вершине холма:
— Как хорошо, что этот дворец уцелел в войну!
Тель нехотя обратил туда свой мечтательный взор и откликнулся как бы даже с неодобрением:
— А если б и не уцелел, ничего страшного не случилось бы.
Манушате удивленно взглянула на него:
— Да разве можно построить еще один такой дворец? Я хочу сказать: нелегкое это для нас дело, — добавила она с легкой улыбкой, в которой проскользнула ирония.
Тель тоже улыбнулся и бросил на Манушате чуть снисходительный взгляд.
— Мы построим много таких дворцов, еще красивее, чем этот, — сказал он.
Манушате с недоверием посмотрела на этого мечтателя: казалось, он прибыл из будущего и не знает, как бедна их страна. Что означают его слова? На самом ли деле он так уверен, что им под силу построить много таких, даже еще лучше, дворцов, или подшучивает над ней? Однако Тель, взгляд которого был устремлен вдаль и терялся где-то в пространстве, уточнил сказанное им, словно угадав ее сомнения. Решительно отрубая слова, говоря таким убедительным тоном, который подействовал бы не только на Манушате, зачарованно слушавшую его, но и на более скептического слушателя, он проговорил:
— Мы героически боролись и победили. Перед нами теперь встал вопрос: можем ли мы жить по-настоящему свободными? Это означает, можем ли мы закрепить успехи, завоеванные кровью? Идти вперед, добиваясь других успехов? Все наше дело, Манушате, — сказал он и, как бы принимая ее не за любимую девушку — он еще робел перед своей любовью, — а за боевую подругу, с которой делил горести и радости походной жизни, обнял ее за мягкое, дрогнувшее под его ладонью плечо, — все наше дело подтверждает, что мы созрели для свободной жизни, для новых успехов. Правда, наш народ обнищал, некоторые земли сожжены дотла. Мы не должны забывать о наших братьях, страдающих еще больше, чем мы. Нам надо помогать им, создавать крепкую и здоровую солидарность внутри всего народа. И мы, молодежь, обязаны понимать это. Сегодня уже не надо резать телефонные провода, разрушать дороги. — Он покачал головой и слегка улыбнулся. — Сегодня наш долг — строить, восстанавливать разрушенное. Власть принадлежит всему народу, всем следует укреплять ее, проявлять инициативу и вносить свой вклад в общее дело. Нам предстоит огромная работа, поднять ее может только весь народ: крестьяне, горожане, объединившись вместе.
Он сжал руку в кулак и потряс им:
— Своей борьбой мы освободили Албанию, неужто нам не осилить ее возрождение? История показала, особенно в последние годы, что народ может совершить чудеса. У нас, молодежи, большой запас энергии, и наш направленный на единую цель энтузиазм может стать огромной преобразующей силой…
Тель говорил пророчески, пламенно, он словно излучал сейчас яркий свет, зажженный в нем партией. И Манушате, завороженная его речью, сидела, прильнув к нему — его крепкая рука обнимала ее за плечо, — не шевелясь из страха, как бы не нарушить волшебство чудесных мгновений, одухотворенных любовью…
Тель пришел в себя, точно вернулся из дальнего путешествия в будущее; плечо Манушате согревало его ладонь, волной разгоняя тепло по всему телу. Другая волна исходила от робко склонившейся к нему худенькой и хрупкой фигурки, девушка, казалось, дрожала неуловимой дрожью, соприкоснувшись с тем, что называется таинством любви.
Они сидели так, одурманенные, забыв, кто они и что с ними. Волосы Манушате прядью золотистого шелка упали на плечо Теля, и набежавший к вечеру ветерок заиграл ими, ласково щекоча пылающую щеку юноши.
Тель робко повернулся к Манушате, почти прильнувшей щекой к его лицу, взял ее мягкую белоснежную руку, крепко сжал ее и пылко поцеловал в маленькие, как полураскрытый бутон, губы, благоухающие ни с чем не сравнимой свежестью.
А там вдали багровел, словно вобрав в себя все пламя войны, огромный солнечный диск, медленно закатываясь за холмы Кашари…
