По волнам жизни - [205]

— Никак не можешь заснуть?

Он промолчал. Это был добрый знак, он мог резко оборвать ее, а это значило бы, что она испортила все дело. Хесма набралась смелости, присела на край постели и стала гладить его волосы теплой ладонью. Она молчала, не спрашивала больше ни о чем, хорошо зная, что в таких случаях молчание и ласка — единственное средство, могущее снять тяжесть с души ее возлюбленного мужа.

Хесма гладила его, и Исмаилу казалось, что в руке жены заключена волшебная сила, способная заклинать ураганные волны, захлестывающие его растревоженную душу. Признательность к Хесме, беззаветно любящей его, как робкий луч, потихоньку проскальзывающий сквозь щель в темную комнату, медленно захватывала все его естество, одаряя удивительным блаженством, столь желанным для истерзанного сердца. Он ощутил грудь жены у своего плеча, ее теплые губы коснулись мокрой его щеки. Она не шевелилась, боясь спугнуть этот волшебный миг. Успокоенный и полусонный, он услышал, как Хесма неожиданно встала, на цыпочках подошла к лампе, задула ее, вернулась и легла к нему в постель.

26

Битва за освобождение Тираны продолжалась девятнадцать дней{196}, и после кровопролитных боев, не прекращавшихся ни днем, ни ночью, ведя борьбу с озверелым и оснащенным более современным оружием врагом за каждую улицу и за каждый дом, партизаны освободили родную столицу.

Стоял прекрасный ноябрьский день, какими часто бывают дни поздней осени в этой благословенной земле, когда солнце светит и греет по-летнему, тогда как другие края прозябают об эту пору в слякоти и сырости. Солнце ярко горело в синем небе и было похоже на ослепительный корабль, плывущий в голубом океане. Со стороны горы Дайти дул свежий ветерок, слегка колыша пожелтевшие листья акаций. Казалось, что после жаркого душного лета снова вернулась прекрасная весна, словно природа решила больше не впадать в зимний сон.

Исмаил вышел утром из дома и с Эльбасанской улицы взял левее, на улицу, ведущую к широкому бульвару, который в период итальянской оккупации называли местом имперских прогулок.

Перед тем как выйти на бульвар, возле большого, облицованного мрамором дома, до недавнего времени служившего госпиталем для гитлеровских солдат, он остановился в ужасе: огромная немецкая военная повозка была опрокинута посреди дороги, и две крупные лошади, одна рыжей, а другая гнедой масти, со вздутыми, в засохшем навозе животами валялись в большой луже темной загустевшей крови. У гнедой лошади, убитой, видимо, осколком снаряда, вывалились внутренности, а у рыжей минометный снаряд оторвал ногу до бедра. В солнечных лучах, освещавших эту ужасную картину, этих двух дохлых, совсем недавно сильных, здоровых животных, летало и ползало множество навозных мух.

С глубоким отвращением, до позывов тошноты, Исмаил смотрел на изувеченных, околевших животин. Он впервые видел такое: двух крепких, могучих лошадей, плавающих в крови с вывернутыми кишками и развороченными крупами.

Он не мог больше вынести этого зрелища, разительно не соответствующего погожему ноябрьскому дню, его так сильно затошнило, что он поспешил прочь. Но не успел сделать и десяти шагов, как увидел нечто такое, что потрясло его несравненно больше.

На краю дороги, уткнувшись лицом в плиты мостовой, в задранных зеленых штанах, разорванных от пояса до колен, распластав руки, лежал молодой немецкий солдат. Помятая каска слетела с него и, откатившись, валялась у сточного люка. Голова с расколотым вдоль лба черепом напоминала сковородку с поджаренными мозгами, облепленную пирующими мухами. Немецкий солдат так же, как лошади, утопал в луже крови и, как лошади, был испачкан в дерьме.

Исмаил рванулся было прочь от этого омерзительного трупа, но любопытство вдруг пересилило отвращение. Глядя на убитого немца, он испытывал, как ни странно, меньше тошнотворного ужаса, чем несколько минут назад при виде убитых лошадей. Словно сердце его внезапно стало жестче, не таким чувствительным. Картина была не менее ужасающей, но теперь он чувствовал себя увереннее и даже заставил себя подойти поближе к трупу.

Это был молодой парень с крепкими и загорелыми ногами, покрытыми рыжеватыми, блестевшими на солнце волосами, на щеке и верхней губе пробивался юношеский рыжеватый пушок, который уже никогда не превратится в бороду и усы. Он выглядел не старше семнадцати лет. Расстегнутая гимнастерка обнажала широкую мускулистую грудь, окровавленную шею обвивала тонкая цепочка с маленьким медальоном. На запястье руки сверкали золотые часы.

И тут на дороге, где лежал убитый, показалась партизанка, молодая девушка в пилотке с красной звездой на черных и длинных, до плеч, волосах. Она была одета в форму цвета хаки, на ногах сапоги. За спиной у нее висел небольшой автомат. Девушка шла решительным шагом, стуча сапогами по плитам.

Исмаил поднял на нее удивленный взгляд. И вдруг необыкновенное чувство изумления и восторга охватило его, чувство, которое он не смог бы как следует объяснить. Им овладело такое глубокое восхищение этой партизанкой, идущей с автоматом за спиной по залитой солнцем улице, что он затруднился бы сказать, кто сильнее ослепил его в этот прекрасный ноябрьский день: солнце высоко в небе или партизанка здесь, на земле. Он впервые видел албанскую девушку с автоматом в руке, в солдатской форме. Да, она была одним из тех солдат народа, которые освободили город, где он жил, спасли его и его детей от озверелых гитлеровцев, не успевших расправиться с мирным населением. Эта девушка была одной из первых ласточек, возвещавших приход новой весны.