По волнам жизни - [204]

Он лежал, вытянувшись в углу на топчане, уставившись в низкий потолок, освещенный слабым светом крохотной керосиновой лампы, горевшей и ночью, и, пока другие спали, терзался мучительными мыслями — загнанные днем в темные уголки сознания, ночью они кишели и роились в голове, как встревоженные тараканы. Что за смысл в такой жизни? Чем вознаграждается физическая и духовная усталость, накопленная за все тридцать два года его пребывания на этом свете? Двухнедельным выжиданием исхода судьбы? Но существует ли она, его судьба? Стоит ли вообще верить в нее? Разве судьба человека не в его руках?

Он столько лет томился над книгами, пока не закончил начальную школу и лицей, после чего его сразу обручили. Зачем он обручился? Чтобы уехать в Париж на деньги тестя и получить университетское образование. Вернулся на родину и женился без любви на девушке, которую не знал, которую впервые увидел в брачной постели, на девушке, которую не мог бросить, не позволили обычай и честь семьи. Правильно ли он поступил? Не лучше ли было преодолевать течение жизни, не позволять ей нести себя против воли как соломинку, восстать, взять в свои руки так называемую «судьбу»? Не была ли его жизнь источником неиссякаемой энергии — энергии, которую следовало привести в действие? «Да, — подумал он и удивился, что до сей поры не приходил к такому выводу. — Жизнь есть не что иное, как потенциал энергии». Жить — значит существовать, двигаться, действовать! Но особенно действовать! Надо оставить свой след, пусть даже маленький и неглубокий, в этом мире. Будь и ты песчинкой на берегу, где, накатываясь, сталкиваются волны жизни. Будь не водорослью, которую волны выбрасывают на берег, а песчинкой на берегу жизни. Лучше бы ты действовал, пусть даже разделив участь Куйтима Фрашери, чем теперь сидеть вот так и дрожать как пес в этом подвале. Хвати у него смелости, широты мировоззрения, желания влиять своей волей на ход событий, неужто он оттого не стал бы счастливее? Был бы деятельной, а не пассивной частицей в процессе жизни. Не считался бы с обстоятельствами и включился в борьбу, пусть даже ему пришлось бы в ней пасть. Оставил бы Хесму, вернувшись из Франции, и женился на Клотильде или какой-нибудь албанской девушке по любви. Кто знает? Может, судьба отнеслась бы благосклоннее к нему, женись он на Софике, во всяком случае, он был бы счастливее.

Ему казалось, что голова его сейчас треснет, как раскаленный котел, от всех этих мыслей, теснивших одна другую, от вопросов, на которые не находилось ответа. В какой-то миг, потеряв нить размышлений, он словно заглянул в пропасть безумия. Что за сумасшедшие вопросы он задавал себе? Что такое жизнь? Что такое судьба? На них не ответил бы даже какой-нибудь мозг гигантской величины, не то что его жалкий серый комочек. А что если именно так и начинается помрачение ума? Интересно, существуют ли какие-нибудь записки бывшего безумца, где описано, как человек теряет разум и как он к нему возвращается? Однажды он читал, как одна актриса сошла с ума прямо на сцене, исполняя роль Офелии. Публика была поражена великолепным исполнением роли, а на следующий день узнала, что актриса блестяще сыграла потому, что на самом деле сошла с ума. От этого и он не застрахован. И он может тронуться, если будет истязать себя неразрешимыми вопросами.

В тревоге и беспокойстве ворочался он с боку на бок на своем топчане, скрипевшем при каждом движении. Укладывался и так, и сяк, но покой и облегчение не приходили. Волнение тисками сжимало горло, спирало дыхание, и ему казалось, что он умрет от удушья. Открытые глаза от усталости стали слезиться.

Он повернул голову к стене и при тусклом подвальном свете увидел паутину, сотканную пауком в углу низкого потолка. И в этот миг глаза неожиданно для него наполнились слезами, и он заплакал, как ребенок, при мысли о том, что жизнь проходит зря и может угаснуть с минуты на минуту, негаданно-нежданно. Мало, что ли, страданий принесла ему любовь к Софике, так вот теперь огромным и неизбежным ужасом нависла над ним еще и война. Он закусил угол подушки, чтобы подавить рвущиеся из груди рыдания.

Но и Хесма тоже не спала там, на дровах. Она с дрожью в сердце прислушивалась к скрипу топчана и чувствовала, что муж ее чем-то обеспокоен, что сон нейдет к нему, и поэтому тоже ворочалась с боку на бок. Она хорошо изучила мужа, постоянно наблюдая за ним и столько лет прожив с ним вместе, по малейшему признаку понимала, весел ли он или взволнован. Как хороший врач сразу выявляет симптом болезни и ставит диагноз, так и она сразу улавливала душевные тревоги мужа и старалась успокоить его. И не единожды доводилось ей врачевать больную душу мужа. Даже потерпев иной раз неудачу, она не отчаивалась и снова прилагала все силы, чтобы вывести его из болезненного состояния.

Полудрема не мешала Хесме остро ощущать, как муж мается в постели, но она не спешила с утешениями, зная, что в начале такого мучительного приступа он не подпустит ее к себе и озлится еще больше. Она заметила, что муж позволяет ей приблизиться к себе, когда уже вконец изнурен, когда его нервы, натянутые до предела, начинают жаждать успокоения, а мятущаяся душа, как море в штормовую погоду, — покоя. Поэтому, вглядываясь в подвальную полутьму, Хесма — а она теперь совсем уже проснулась — чутко прислушивалась к его легким, обычным для таких приступов вздохам, к скрипу топчана, но не осмеливалась встать и подойти с расспросами. Однако, услышав заглушенные подушкой рыдания, она не выдержала и поднялась осторожно и медленно, чтобы не разбудить свекра и свекровь, сунула ноги в тапочки и, не накинув ничего на плечи, в одной ночной рубашке, с растрепанными волосами, подошла к мужу, наклонилась, положила руку ему на голову и прошептала нежно и участливо: