По волнам жизни - [188]

— Coperte ufficiali… Lana pura…

Исмаил представил себе этого солдата таким, каким он был несколько лет назад. Вот государство призывает его надеть военную форму. Расставание с семьей. Первая ночь в казарме. Длинное помещение, заставленное койками. Шум. Сигнал отбоя. Кто-то лежит, уставясь в потолок, кто-то смеется, третий, уткнув голову в подушку, храпит. А ему не спится: сон нейдет к нему среди этого скопища людей, которые переговариваются, смеются, шутят. Удушающий запах грязных ног, носков. Наконец он засыпает, но тут же раздается сигнал подъема. Солдаты вскакивают, умываются, торопливо одеваются. Длинный казарменный двор, крики офицера: uno, due, uno, due… «Le due? — Si. — Ottanta franchi. — No, cinquanta. — Ma che!..» Uno, due, uno, due… Муштра, бег, усталость. Потом опять вонючая казарма, вонь немытых ног, сигнал подъема… Однажды их выводят из казарм и грузят как стадо на пароход… Абиссиния, Испания, Албания… Faccetta nera dell’Abissinia, aspetta, aspetta che già l’ora s’avvicina…[175] Идут и погибают, не зная, за что… Седьмое апреля… Сотни самолетов в чистом небе Албании, бронемашины, война с Грецией, в которой тысячи и тысячи итальянцев сложили свои головы в горах Албании, борьба албанского народа, выступившего против итальянских фашистов и заставившего их укрыться в городах, оставив целые области, Тоскерия в дыму и пламени, поражение захватчиков, капитуляция, бесчестие…

— Стыда у них нет! — опять произнес кто-то рядом с Исмаилом. — А еще говорят, что они цивилизованные, а албанцы — варвары… Распродают имущество своей армии, да еще и без убытка! Там, возле часовой башни, один капитан продавал револьвер…

— Продают, чтобы не досталось немцам. Я видел, как те разоружали десятка два итальянских офицеров — поручиков, капитанов, майоров. И где? Прямо посреди дороги!

— Заслужили!

— Так им и надо!

— Che hai nella valigia?[176]

Солдат повернул голову на вопрос и открыл желтый чемодан.

— Scarpe, sapone, lenzuoli[177].

Вещи были плотно уложены: трусы, майки, грязные носки, ботинки… Солдат пошарил рукой, порылся, вытащил простыни, ботинки, мыло… Вдруг на землю выпала пачка писем голубого цвета, перевязанная тонким красным шнуром. Рядом легла фотография. Снимок темноволосой девушки, в купальном костюме, на берегу моря, в красивой белой, словно лебедь, лодке. Девушка со стройным станом, с улыбающимся лицом машет кому-то рукой. Жена? Невеста? Любовница? Снялась на память… Приходило ли ей в голову, что ее любимый Джино, или Марио, или Джузеппе, которого она провожала на пристани, надеясь на лучшее, будет когда-нибудь распродавать одеяла и солдатские сапоги на площади Скандербега в Тиране? На фотографии большими буквами подписано «Amor mio, non dimenticarmi»[178].

Amore, amore… Любовь погубила их. Даже в минуту, когда следовало плакать от неизбывного позора, когда и называться-то итальянцами было стыдно, у них лишь одно на уме: женщины. Вот только сейчас он видел двух итальянцев, уныло бредущих по дороге. Кажется, в полном отчаянии. Но стоило мимо них пройти женщине, как они обернулись и, хотя она не блистала особой красотой, проводили восхищенным взглядом и не преминули воскликнуть:

— Che bella![179]

Солдат достал из чемодана большую коробку. Открыл ее. В коробке лежали куски темно-серого мыла. На каждом отпечатано: «Reggio Esercito»[180].

Королевская армия. Что стало со всей этой армией, с таким шумом и торжественностью вступившей в Албанию Седьмого апреля? Где все эти сотни тысяч солдат, которые устремились сюда, как воды прорванной плотины?

Исмаилу живо вспомнился тот черный день. В одно мгновение он вернулся в прошлое: вот он стоит у окна и глядит на мотоциклетную колонну берсальеров с черными перьями на зеленых касках, а затем на тяжелые танки, сотрясающие землю, в то время как небо гудит от тяжелых бомбардировщиков… Королевская армия… Прославленная армия распалась в течение одного дня, как рассыпается пепел вспыхнувшей от огня соломинки.

— Quanto la scatola?

— Dieci franchi.

— Cinque.

— Ma che! Non vedete che c’è scritto «Reggio Esercito»?[181]

Солдат пытался еще шутить. Он распродал одеяла, простыни, сапоги и мыло, сунул деньги в карман, взял чемодан и пошел.

Солнце закатилось. Муэдзин с минарета мечети Хаджи Этем-бея, казалось, призывал не к молитве, а к поминкам приказавшей долго жить итальянской армии. Извозчик поил лошадь из итальянской каски. На углу площади Скандербега несколько заигравшихся мальчишек кричали «Дуче, дуче!» и бросали камни и комья грязи в большое белое полотнище, висевшее на стене дома. На нем крупными, режущими глаза буквами было написано: «Duce, vinceremo!»[182]

Полная смеющаяся луна появилась, как всегда, из-за горы Дайти, но в этот сентябрьский вечер взирала вниз с особенной насмешкой.

17

Софика рывком распахнула ворота и крикнула со двора своим звонким голосом:

— Госпожа Ольга!

Ольга торопливо вышла из комнаты и наткнулась на лестнице на Софику. Поцеловала ее в щеку, как всегда при встрече с ней, и сказала:

— Добро пожаловать, проходи!

Софика сжала ей руку:

— Слышала новость?

Ольга, нервы которой совсем расстроились после всех пережитых ею невзгод и страданий, вздрогнула в тревоге, но тотчас заметила радостный блеск в голубых глазах Софики.