По волнам жизни - [190]

Как только допели песню «За родину», кто-то крикнул громовым голосом так, что услышали все:

— К казармам, товарищи! К казармам итальянцев!

Софику оттеснили от Ольги, и она оказалась в первом ряду, рядом с подругами и друзьями-коммунистами; организаторы и участники не одной такой демонстрации, своей отвагой и героизмом они не уступали товарищам, воюющим сейчас в горах. Держась за руки, они шли во главе колонны и пели.

Но вдруг песня оборвалась, как обрывается под лезвием бритвы туго натянутая нить: два итальянских броневика, двигавшиеся навстречу колонне, открыли по демонстрации огонь. Вероломные фашисты надавали посланной народом делегации обещаний, а сами бросили на расправу броневики. Последний удар агонизирующего фашистского зверя.

Софика дотронулась рукой до груди и увидела, что она мокрая от крови. В глазах потемнело, колени подкосились, и она упала и забилась на земле, как подстреленная птица… Сверху на нее навалилось чье-то тело, чья-то нога наступила на руку. Уши разрывало от шума, в нем прорезались ужасные крики и вопли, и все это складывалось в один оглушительный стон, который, казалось, издавал весь город. Ее сознание еще пыталось уловить кое-какие крохи из этой страшной сумятицы, прежде чем погрузиться в кромешную тьму, подобную беспросветному предгрозовому небу.

18

В резиденции наместничества — большом дворце, воздвигнутом на вершине одного из холмов Тираны, строительство которого было начато Зогу для своей королевской резиденции и завершено генеральным наместником короля-императора, — в первую неделю после капитуляции Италии проходили заседания Национального собрания.

Сразу же с приходом немцев в Албанию в Тиране был создан Временный исполнительный комитет под защитой нацистских штыков. Этот комитет, детище другого захватчика, провозгласил «свержение режима угнетения», взял в руки государственную власть и «восстановил попранную свободу».

В этот комитет входили два преподавателя Тиранской гимназии, бывшие коллеги Исмаила: Решат Дэльвина и Василь Панарити.

Решат Дэльвина, глубоко увязший под влиянием Люмо Скэндо в политике «Баллы комбэтар», теперь сотрудничал с теми, кого он смертельно ненавидел год назад; больше он уже не разъезжал «нелегально» в карете по улицам Тираны, напротив — сбрив отпущенные «для маскировки» пышные усы, открыто и с воодушевлением, тщательно скрывая свой страх перед пулей коммунистов, бросился на них в атаку и захватил в свои руки политику Временного комитета. Прежде остро критиковавший продажных и бесчестных, по его словам, албанцев, участвовавших в сколачивании марионеточных правительств Якомони, Решат теперь гордился тем, что входит в состав комитета, созданного под сенью гитлеровской свастики, а ведь совсем недавно он ненавидел Гитлера не меньше — если не больше, — чем Муссолини.

Среди разительных перемен в Решате были и такие, которые, казалось, вторгаются в психику человека, чтобы испытать на прочность человеческий разум: сразу после капитуляции итальянской армии и прихода гитлеровских войск между Решатом и Василем Панарити завязалась тесная дружба.

Решат знал Василя уже десять лет, с тех пор, как был назначен учителем физики и химии в Тиранскую гимназию, где Василь Панарити преподавал географию. Тогда оба они казались честными интеллигентами, патриотами, и ненависть к режиму Зогу сближала их настолько, что они с удовольствием сиживали иногда вместе в «Курсале», обсуждая всякие дела.

Беседы их часто вращались вокруг литературы, о которой они могли говорить часами.

Василь, очень любивший немецкую культуру и цивилизацию, с глубоким восхищением отзывался о немецкой литературе, об известных писателях и философах, превозносил их до небес и среди титанов мыслителей выделял высочайшую гору — Гёте и вершину его творчества — «Фауста», величайшее произведение, какое только мог создать человеческий разум. Кроме литературы, которую он знал изрядно, Василь любил поговорить о музыке, о великих немецких и австрийских композиторах, но, хотя ему и нравился Бетховен, отдавал предпочтение Вагнеру, с пылом отзывался о тетралогии «Кольцо нибелунга» и, словно опьяненный эликсиром вагнеровской музыки, впадал в экстаз, только заходила речь о кавалькаде валькирий. Казалось, будто его самого опоила медвяным напитком одна из воинственных дев германской мифологии, и теперь этот герой готов был пасть на поле битвы, защищая немецкую культуру. Тогда Решат, обеспокоенный чрезмерным энтузиазмом этого фанатика, отстаивал французскую литературу; может быть, возражал он, в ней и нет таких титанов, как Гёте, зато есть сотни других поменьше, которыми могла бы гордиться немецкая культура. Знатоки иностранных культур, они никогда не говорили об албанской, не желая столь незначительной темой осквернять божественный храм искусства.

Однако колесо истории раскрутилось на бешеной скорости. Косная жизнь, в которой прозябала интеллигенция Тираны, стала рушиться: на горизонте замаячили грозовые события, и их приятельские отношения, напоминавшие до тех пор аморфную клетку, стали теперь как бы клеткой жизнедеятельной и трансформировались в соответствии с психологической и политической, так сказать, питательной средой.