По волнам жизни - [187]

Много раз, погружаясь в мучительные раздумья, Решат приходил к выводу, что избрал ошибочный путь, нет у него никаких точек соприкосновения со всем этим сборищем, кроме симпатии к одному человеку, которого он считает настоящим патриотом, а во всем остальном собрат ему, скорее, Куйтим Фрашери и ему подобные, простые сыны народа, защитники справедливого дела. Но надо же, случайное течение подхватило его и прибило к грязной трясине, из которой не хватало сил выбраться.

16

Как муравьи из разворошенного муравейника, которые ухватили в великой суматохе груз и бестолково с ним мечутся, так и итальянские солдаты, капралы и унтер-офицеры, низшие и высшие офицерские чины сразу после капитуляции Италии{186} бросились из казарм на площадь Скандербега. Они сидели вокруг фонтана в окружении чемоданов, сумок, сундуков, шинелей, скатанных одеял и новых солдатских сапог. Некоторые бродили возле часовой башни, «Курсаля» и бара «Часы», где днем раньше попивали прохладительные напитки, закусывая тонким поджаренным картофелем, толкались перед мечетью Хаджи Этем-бея, которую столько раз прежде фотографировали, рассылая снимки своим возлюбленным в Италию.

В те дни красная духом Тирана приняла серо-зеленый тон, окрасилась в знаменитый императорский защитный цвет, цвет армии, которая капитулировала, уступив место германской армии.

Итальянцы выглядели усталыми, подавленными и даже испуганными. Большинство было без оружия, поясных ремней и погон: всю амуницию отобрали у них немцы.

На улицах столицы в те дни люди становились очевидцами странных сцен: скажем, молодой немецкий солдат, лет двадцати, а то и моложе, останавливал итальянского полковника или генерала, отбирал у него оружие вместе с портупеей, срывал погоны и бросал их на землю, а итальянский офицер, пристыженно и безропотно все это снеся, плелся на площадь Скандербега и продавал с себя остальное — шинель, одеяло, сапоги.

Они скучились на площади, расположившись кто как — расстегнув мундиры, обнажив волосатые загорелые торсы, и по их изнуренным от жары лицам стекали струйки пота. Некоторые расстелили старые одеяла, уселись на них, поставив рядом чемоданы и сундуки с наваленными сверху свернутыми одеялами и шинелями, и чего-то ждали.

И, как вороны, налетевшие на падаль, со всех сторон на них накинулись люди с одним и тем же вопросом:

— Quanto questo?[166]

Итальянский солдат, изможденный, упавший духом, растерянный, сидел с двумя новыми одеялами, не зная, кому ответить первому, затем, прикинув, отвечал:

— Quaranta franchi una, settante le due[167].

— Essere molto caro, molto caro. Coperte non buone[168], ничего хорошего…

— Нет, хозяйка, хорошие. Coperte nuove[169], новые, хозяйка!

— Due cinquanta franchi via![170]

— No, хозяйка.

Исмаил, ошеломленный таким неожиданным и важным событием, бродил в те дни по улицам Тираны с ощущением, что все это ему приснилось; однажды он даже вышел на площадь Скандербега, чтобы самому удостовериться. Толпа человек в двадцать собралась вокруг итальянского солдата, только что разложившего вещи для продажи. Исмаил пробился к нему.

Это был молодой парень, лет около двадцати двух, смуглый, с курчавыми смоляными волосами, с черными как маслины глазами и характерной для итальянцев яйцевидной головой. Он был без кителя, в одной рубашке. Сквозь расстегнутый воротник проглядывала грудь с маленьким золоченым крестиком в черных густых завитках волос.

— Получили по заслугам, — раздался голос рядом. — Мечтали об империи! И кто же? Это называется мужчины! Вот и схлопотали свое!

— В чем они виноваты, эти несчастные солдатики? — послышалось сзади. — Такая уж их солдатская доля. Получили приказ — выполняй. Это все Муссолини, погубил и их, и бедных отцов-матерей…

— А в чем виноваты мы? Что мы им сделали, за что они вломились в нашу страну и жгли наши села? Вы, господин хороший, по виду тиранец, а вот спросите нас, как они с нами обошлись. Сожгли Тоскерию, в пепел ее превратили… Сколько албанцев загубили, а албанец вместо того, чтобы наподдать им за это как следует, любуется, как они тут напоследок своим барахлом торгуют. Это называется благородство.

— Мало того, им еще дают приют в домах, кормят и поят. Теперь многие нанимаются прислугой в албанские семьи, с тех пор, как немцы выгнали их из казарм.

— Да, широкое у нас сердце. Албанцу благородства не занимать.

— Quanto capoto?[171]

Итальянский солдат подумал и сказал:

— Ottanta franchi[172].

— Ma che! Trenta.

— No, signore.

— Quaranta.

— No.

— Via, cinquanta.

— Ecco, mi dai sessanta e non ne parliamo più![173]

Торг продолжался. Время от времени солдат разворачивал одеяло, сжимал в кулак, уверяя:

— Lana pura, lana pura!

— No pura!

— Pura, хозяйка! Coperte ufficiali, coperte nuove[174], хозяйка!

Исмаил стоял и смотрел то на солдата, то на одеяла в его руках. Солдат говорил правду, одеяла были новые, из чистой шерсти. Исмаил глядел и думал: этот вояка-чужеземец покинул свою страну и захватил Албанию, рассчитывая дальше покорить и все Балканы, расстался с семьей, женой или невестой, и вот сейчас, в день капитуляции Италии, он сидит здесь разоруженный и опозоренный и продает одеяла итальянской армии, еще вчера организованной в роты, батальоны, полки и дивизии, а сегодня превращенной в одичалую ватагу башибузуков, стадо без пастуха, слоняющееся по Тиране в поисках крова и ночлега, озадаченное лишь тем, как бы распродать побыстрее барахло и наняться прислугой в какую-нибудь албанскую семью, где можно выждать, пока все не утрясется. Этот итальянский солдат, которого столько лет дурманил своим кликушеством дуче, заманивая его в пропасть, этот вояка, с такой помпой прибывший хозяином в маленькую Албанию, истерзанную алчными соседями-грабителями и омытую кровью героев-защитников, в эти дни сидел и продавал албанцам вещи армии завоевателей, сегодня оказавшейся разбитой, уничтоженной и опозоренной.