По волнам жизни - [174]

Николин возмутился:

— Не везет мне с этими секретарями! Еще не нашел ни одного, кто бы работал от всей души. Работают, я бы сказал, из-под палки. Как будто я им не плачу! Одни лишь убытки с ними. Мне казалось, что этот последний будет лучше других. Ан нет. Не понимаю его. Вид у него какой-то отсутствующий. Смотрит на тебя, будто говорит: «Ты что-то сказал или мне послышалось?» Черт знает, куда запропастился. Постоянно исчезает.

Адвокат вновь позвонил и на этот раз не снимал с кнопки пожелтевший от табака палец. Открылась дверь.

На пороге появился молодой невысокий парень, хорошо сложенный, но какой-то неопрятный, с падающей на широкий лоб прядью каштановых волос. Его сощуренные, покрасневшие, с припухшими веками глаза и непричесанные волосы придавали странный вид этому юношескому, как бы усталому лицу, так что попервоначалу казалось, будто его только что разбудили и он еще не пришел в себя.

— Вот он где, герой! Соизволил явиться! Так-то ты отзываешься на звонок! Звоню почти целый час! Я ведь тебе говорил не отлучаться из конторы!

— Я был здесь, господин Николин! — тихо и вроде виновато ответил секретарь.

— Был да сплыл! Принеси мне досье на Абедина Шияку!

— Слушаюсь! — сказал секретарь и вышел.

— Видал его? Вертопрах, — Николин взял в руку телефонную трубку и, глядя на Исмаила краем глаза, набрал номер. — Pronto, pronto? Siete voi, commendatore? Buongiorno! Vi prego di non dimenticare che oggi… Si, appunto. Benissimo. No, no, impossibile. Vedremo. Arrivederci![148]

Прошло уже более пяти минут, как секретарь пошел за досье. Адвокат позвонил опять. Парень появился в дверях, все такой же полусонный, но без досье.

— Э, дорогой Шемседдин, не нашел его? — спросил Николин с раздражением и встал с кресла. — Я знал, что ты не найдешь, и нарочно попросил тебя. Никогда не быть тебе хорошим секретарем адвоката, потому что ты очень рассеянный. О чем ты думаешь? Досье у тебя должны быть в полном порядке на полках шкафа, а глаза на лбу: достаточно взглянуть в журнал, посмотреть, под каким номером числится та или иная папка и на какой полке лежит, и она в твоих руках. Это совсем не трудное дело. Посмотри, я сразу его найду.

Адвокат пошел в другую комнату, взял журнал со стола Шемседдина, открыл, нашел фамилию Абедина Шияку, потом поискал в шкафу не более трех-четырех секунд и вытащил зеленую папку, подписанную красным карандашом: Абедин Шияку против Азэфа Шкрели.

— Вот, пожалуйста! Ты искал десять минут и не нашел, а мне понадобилось только три секунды, — сказал Николин.

— Вы правы, — сказал Шемседдин, удивленный ловкостью адвоката. — Быстро отыскали ее, ничего не скажешь.

— Что это доказывает? — спросил Николин.

— Это доказывает, — ответил Шемседдин, — что вы способнее меня. Конечно, вы же адвокат!

— Нет! — прервал его Николин тоном легкого раздражения. — Это доказывает, что я интересуюсь работой, в то время как тебе от нее ни холодно, ни жарко. Дорогой Шемседдин, к работе надо относиться с любовью, с усердием. Труд облагораживает человека. Labor omnia vincit improbus[149], говорят по-латыни. Учил хоть немножко латинский в школе?

— Только один год, господин адвокат, потом меня выгнали.

— Плохо учился?

— Участвовал в демонстрации.

Адвокат быстро расстраивался — как вот сейчас, от слов парня, — но так же быстро справлялся с волнением. Он напоминал соломинку, плывущую в стремительном речном потоке, и ему нельзя было поддаваться чувству. По этой причине он вновь вернулся к прежней теме.

— Итак, labor omnia vincit improbus. Упорным трудом преодолевается любое препятствие. — И подняв кверху указательный палец, добавил: — Ad augusta per angusta! Это можно перевести примерно так: к блестящим результатам пробиваешься через трудности.

— У нас в деревне говорят: «Не разгрызешь ореха, не съешь ядра», — сказал Шемседдин.

— Pulchre, bene, recte! — воскликнул Николин, придя в восторг от ума парнишки, перевод которого оказался удачнее и лаконичнее.

Шемседдин Аррэза всего два месяца назад поступил на службу к Николину Сарачи, и до этого дня адвокат, поглощенный неудержимым наплывом работы, не имел времени обменяться даже несколькими словами с этим юношей, выглядевшим вялым, скупым на слова, а на самом деле оказавшимся намного умнее, чем он думал.

— Откуда ты? — спросил он его.

— Из Кучи-и-Курвелешит.

— Где учился?

— В Нормальной школе{174} в Эльбасане. Двоюродный брат, у которого были друзья в Тиране, выхлопотал мне стипендию. Проучился полтора года, и затем меня исключили. Ученики из интерната устроили демонстрацию. Я тоже жил в интернате. Семьдесят человек арестовали, нас продержали сутки в тюрьме и затем освободили. Некоторых исключили навсегда, запретив учиться во всех других школах Албании. Среди них оказался и я.

— Так на чем мы остановились? — спросил Николин, которому не нравился такой поворот разговора, поскольку нагонял чувствительность, которая претила ему. — Да, о работе. Человек любую работу, за которую берется, должен выполнять добросовестно, со рвением и с любовью. Твоя работа состоит в том, чтобы содержать в порядке досье, все, каждое на своем месте, в алфавитном порядке и согласно порядковому номеру, под которым они значатся в регистрационном журнале. Вот так, Шемседдин-эфенди. Эти досье, — сказал Николин, ласкающе проведя рукой по зеленой папке, — всегда надо держать перед глазами, хранить как зеницу ока, знать наизусть номера, места, где они находятся, и даже цвета. Ты должен выучить все это так хорошо, чтобы находить их и с закрытыми глазами. Вот у этого досье такая-то толщина, а у того такой-то цвет. Какого цвета, например, досье Общества Стачиоли?