По волнам жизни - [171]

Словно ребенок, собирающий по кусочкам разбитую игрушку, он старался восстановить события того дня, но они, как разорванная фотография, с трудом укладывались в единое целое.

Его охватило глубокое отчаяние, когда он наконец осознал весь ужас происшедшего: один из самых его близких товарищей, Коци Бако, убит (в этот миг он почти наяву увидел фашистского агента, как он стреляет из револьвера в голову Коци, когда тот, тяжело раненный, пытается встать, чтобы вернуться в ряды сражающихся), он сам арестован и брошен в тюрьму, а его мать вновь осталась одна. Три эти несчастья были ужасными, но самое из них тяжелое, конечно, смерть товарища. И все-таки кто знает — возможно, Коци остался в живых? Маленькая надежда не покидала Теля, чтобы не лишить его полностью сил.

Телю было очень жаль и мать, она снова осталась одна, как тогда, когда ее сына арестовали и бросили в тюрьму сначала за участие в «хлебной демонстрации», а затем, два года спустя, для суда над коммунистами. Ему было жаль и самого себя за то, что опять угодил в тюрьму — не потому, что боялся застенков, не привыкать ему и к пыткам, отведанным уже дважды, а потому, что на сей раз арестован и брошен за решетку в пору, чреватую большими событиями. Там, в кондитерской Коци, составляя план крупной демонстрации, намеченной на следующий день, они говорили о деле, давно обсуждавшемся в Тиране представителями отдельных коммунистических групп: о создании Коммунистической партии Албании; этого события ждали тогда с часу на час, и, скорей всего, оно уже произошло.

Тель приуныл при мысли о том, как ему не повезло: оказаться в тюрьме именно сейчас, когда друзья и партия, должно быть, нуждаются в его помощи!

Он дотронулся рукой до лба, который раскалывался от боли, и его пальцы ощутили запекшуюся кровь на ране — должно быть, от удара прикладом. Он сжал зубы, от обиды и возмущения глаза наполнились слезами.

Смеркалось, дневной свет постепенно угасал в тесной, словно щель, камере, пока не исчез совсем. Наступила полнейшая темнота, и эта темнота продолжалась вечность.

Стало холодно. Тель то засыпал, то просыпался. Во сне ему чудилось, будто что-то давило на горло, и он просыпался от удушья. Было невозможно вытянуться во весь рост, а от ноябрьского холода весь он дрожал так, что лопатки стучали о цементный пол.

Он приподнялся и сел на корточки, обхватив колени руками и склонив на них голову. Ночь, казалось, никогда не закончится.

Чтобы как-то приободрить себя, он вспомнил строку из стихотворения, которое когда-то читал в одной книге: «Длиннейшей ночи долгая пора продлиться может только до утра»[139]. Где ему попалась эта строка? В одной из трагедий Шекспира. В «Гамлете»? Нет. В «Макбете»? Да, пожалуй. И эта ночь тоже пройдет, как и все остальные. А потом? А завтра?

Рассвело опять, и опять потемнело, и снова наступила темная и холодная ночь. Тель то сидел на корточках, то ложился на бок, сжавшись в комок от холода. Ему страшно хотелось спать, но сон не приходил. Он чувствовал себя разбитым. Мучил голод.

Однажды в полночь его увели на допрос. После многих бессонных и мучительных ночей, когда наконец он смог уснуть, его через час-другой разбудили и вывели из этой вонючей дыры.

Из непроглядной темени камеры, поднявшись по нескольким неосвещенным каменным ступенькам, по которым гулко стучали подкованные сапоги конвоиров-карабинеров, со связанными сзади руками Тель вступил в море яркого света и, ослепленный, невольно закрыл глаза.

Когда он с трудом разлепил их, то увидел себя возле двери, в комнате, освещенной большой электрической лампочкой: Телю показалось, будто вдруг вспыхнула тысяча свечей. Кто-то, сидевший за столом в углу комнаты, приказал:

— Avanti![140]

И тотчас сильный удар в поясницу заставил Теля пролететь несколько шагов вперед, и дверь за его спиной захлопнулась.

Он застыл со связанными руками, все еще ослепленный, в какой-то одури, не понимая, то ли он еще спит, то ли все это происходит наяву.

Возле того, кто сидел за большим столом, стоял высокий, широкоплечий, темноволосый мужчина с кожаным хлыстом в руке.

Хотя у Теля и кружилась голова от недосыпания, хоть и был он вконец одурманен бесконечными часами, проведенными в камере на холодном цементном полу, все же он сразу узнал это смуглое лицо подобно тому, как мы распознаем горький, как отрава, напиток, который однажды отведали и вкуса которого нам уже не забыть. И, узнав его, он крепко сжал зубы и кулаки на связанных руках, приготовившись к предстоящим испытаниям.

— Подойди! — приказал Хайдар Адэми и ударил хлыстом по лакированному голенищу.

Тель сделал несколько шагов и стал в двух метрах от стола, за которым сидел итальянский офицер. Он узнал и его, много раз видел, как тот прогуливался по бульвару, глазея на девушек с таким любопытством, словно никогда прежде в глаза не видел ни одну женщину. Это был Марио Валентини, полковник жандармерии.

— Come ti chaimi?[141]

Тель сделал вид, будто не понимает по-итальянски, и не ответил.

— Conosci l’italiano?[142] — опять спросил полковник.

Тель снова не ответил.

— È ben testardo sapete?[143] — произнес Хайдар Адэми с легкой иронической улыбкой. В глазах его сверкнул дьявольский огонек, который появлялся всегда, когда Хайдар Адэми видел перед собой стакан с коньяком «Метакса» или женщину, за которой стоило поохотиться. — Lo conosco benissimo. Ho avuto da fare con lui. Lasciatemelo