По волнам жизни - [159]

Погруженный в свои мысли, засунув руки в карманы плаща, Исмаил возвращался домой по тихим улочкам, залитым лунным светом. Ему казалось, что перед ним открылся новый мир. Слова Петрита Скендэри глубоко проникли в его дремлющее сознание, как проникает в непроглядную темноту ободряющий солнечный луч.

29

В течение одной ночи, наряду с расклеенными и разбросанными листовками, почти на всех улицах засияли изображения серпа и молота, и в то утро красная духом Тирана проснулась еще более красной.

Рисунки с серпом и молотом можно было увидеть повсюду. Величественная эмблема пролетариата возникала перед глазами в самых неожиданных местах: на стенах министерств, перед резиденцией наместника, перед жандармерией. Она алела всюду, как чудные весенние маки.

В тот день в сквере на Эльбасанской улице должна была состояться церемония открытия памятника генералу Теллини{167}.

Директор гимназии, итальянец Доменико Палончини, вел колонну учащихся и преподавателей к месту торжественного открытия памятника. Стоял прекрасный осенний день.

Доменико Палончини, длинноногий, сутуловатый, с тонкой шеей и длинным носом, горделиво вышагивал с видом аиста, только что одолевшего гадюку. Несколько минут назад он застиг врасплох группу учащихся, пытавшихся улизнуть из строя, чтобы не участвовать в торжестве, и принял окончательное решение об их исключении из гимназии.

Его большие вытаращенные глаза придавали ему вид человека, постоянно чем-то встревоженного, с минуты на минуту ожидающего какой-нибудь катастрофы. Его огромная голова, сидевшая на тонкой и длинной шее, чуть наклоненная вперед, придавала его фигуре очертание большого вопросительного знака, а его круглые, навыкате глаза смотрели на тебя с таким удивлением, будто спрашивали: «Che succede? Che c’è?»[128] И этот вопрос он в самом деле задавал частенько, поскольку его интересовало буквально все, что происходило как в школе, так и вне ее.

Городские власти, фашистские главари, итальянские и албанские офицеры, а также учащиеся и преподаватели столичных школ стояли полукругом в виде подковы, и посреди этой подковы, на фоне зеленого сквера, на гранитном пьедестале возвышался памятник, прикрытый белым покрывалом, словно покойник, восставший в белом саване из гроба.

Игривые лучи веселого утреннего солнца сверкали на меди тамбуринов и блестящем мельхиоре труб, альтов, басов и саксофонов военного оркестра, готового, как только напыщенный дирижер взмахнет палочкой, грянуть фашистский гимн. И когда первые его звуки вырвались из раструбов инструментов в чистый воздух сквера, пронизанный солнечными зайчиками, глава тиранской фашистской организации потянул за край белого покрывала, которое медленно поползло, обнажая высокую статую бронзового генерала с широко расставленными ногами и руками у пояса.

И вдруг оркестр захлебнулся. Люди удивленно уставились на памятник, заглядывали в глаза другим, чтобы убедиться, правда ли то, что они видели, или это им померещилось, вновь перебегали взглядом на статую, а шепот изумления и ужаса, пронесшийся по рядам фашистов, подтверждал то, чему не осмеливались верить глаза.

В лучах яркого солнца, на фасаде пьедестала в самом его центре, алели, словно раскаленное железо на наковальне, серп и молот. Глава фашистской организации, остолбеневший, с задранной кверху головой, открытым ртом и вытаращенными глазами, с упавшим на плечо белым покрывалом, из-под которого чернела фашистская рубашка, взирал с ужасом, как и все другие фашистские главари, на эту красную эмблему, на серп, который, казалось, вот-вот подкосит бронзового генерала.

Учащиеся гимназии и толпы любопытных ухмылялись, глядя на изображение серпа и молота, можно сказать, во второй раз приговорившее к смерти генерала Теллини.

Некоторые шутили:

— Теллини, кажется, стал коммунистом.

Доменико Палончини, еще не успев заметить происшедшего конфуза, рассердился на негодных озорников, для которых, по его мнению, нет ничего святого. Он ходил от одного ученика к другому, потрясая кулаком, и грозно спрашивал:

— Ma che c’è? Che succede?

А когда наконец углядел на цоколе алое пятно, не удержался и спросил:

— Ma chi l’ha fatto?[129]

И шаловливые лучи веселого солнца, казалось, в ответ заискрились смехом на меди тамбуринов, мельхиоре музыкальных инструментов и плечах статуи.

30

Спустя несколько дней Исмаил, войдя в класс, сразу заметил, что ученики чем-то очень взволнованы; они были рассеянны, а когда он объяснял урок, перешептывались между собой, разглядывая какие-то открытки. Наконец один из них поднялся с задней парты и, протянув дрожащей рукой открытку, сказал:

— Господин учитель, посмотрите, что делают итальянцы!

Это была цветная открытка, одна из тех, которые печатались и пускались в обращение итальянцами: албанский крестьянин в высокой келешэ на голове, с лицом шута, с длиннющими, заложенными за уши усами, восседая на маленьком, еле державшем его осле и волоча длинные ноги по земле, проезжал по улице 28 Ноября мимо часовой башни, а под нею прогуливались господа в элегантных костюмах и поглядывали на него с издевкой. На оборотной стороне было написано: «Contadino albanese»