По волнам жизни - [157]

«Эх, прощай, красотка!» — подумал Суль, и ненависть к возмутителям спокойствия еще больше вскипела в его душе, как вскипает, выплескиваясь, вода из чайника.

— Мерхаба, Суль! — приветствовали его прохожие, и Суль, не глядя на них, машинально отвечал с порога: «Мерхаба!» Его мысли были поглощены другим. Он ломал голову над вопросом, ради какого дела коммунисты расклеивали эти листовки. Уж не для того ли, чтобы убедить его, Суля Кенани, сына Дема Кенани, что фашизм не халва, как однажды выразился Дзим Муллети?

«Ума не приложу! Что надо этим чертовым голодранцам?» — думал Суль, и слова листовки, хотя он и прочитал ее в спешке, сверлили мозг, словно туда вбивали гвоздь. «Близок день освобождения… объединим свои силы ради свободной Албании, которая обеспечит всем людям хлеб, мир и справедливость!» Хлеб, мир и справедливость! Вот так дела! Тут уж не скажешь, что это «детские забавы и проделки бродяг!», как однажды заявил Рамазан Кютюку, встреченный им в большом холле Банка, заявил, чтобы успокоить Суля, потрясенного событиями последних дней. Молокососы! И глупцы к тому же! Разве Албания не свободна? Какой свободы требуют эти бездельники? Во главе албанского народа стоит албанское правительство с албанским премьером и албанскими министрами — видными государственными мужами, которых уважает и чтит весь народ. Те, кто писал эти листовки, словно насмехались над народом, испытывая терпение всемогущего: и какой еще хлеб, мир и справедливость хочешь обеспечить люду ты, голодранец, когда у него и так есть все блага? Разве он, Суль Кенани, сын Дема Кенани, настоящий албанец, предки которого были настоящими албанцами, — не тот же народ? Разве Суль сидит без хлеба? Суль и его друзья, слава богу, не дрожат над каждым грошем и даже, напротив, купаются в золоте, а этим странным людям удумалось, видите ли, добиваться хлеба для народа! Эти сопляки не умеют даже вести пропаганду! Надо требовать каждому по дворцу, вот как! А хлеб? Зачем он, разве я не ем белый хлеб? Я, истый албанец? И что за мир ты хочешь обеспечить, если взрываешь склад с боеприпасами в порту Влёры? А справедливость, о которой ты толкуешь, — это значит забрать мой товар, который я нажил своим потом, и отдать другому? «Amor mio, mi stringi troppo!»[127] Ему вспомнились сладкие минуты, проведенные с Джузеппиной, ее ласки и горячие поцелуи, и в сердце закололо при мысли, что его лишили сегодняшнего свидания.

Покупатели входили и выходили, Суль продавал и складывал деньги в кассовый ящик, но в этот день бедняга не встречал, как прежде, покупателей улыбкой, мысли его были заняты злосчастной листовкой на ставнях и Джузеппиной, которая будет напрасно ждать его в любовном гнездышке. Будто мало в Тиране других мест, где можно расклеить листовки! Эх, что натворили эти мерзавцы! Как опустить ставни средь бела дня? Не оставлять же магазин подмастерью или Садыку! Как бы уйти на свидание? Эх, покарай вас бог, коммунисты!

«Плюнь ты на такие глупости, Суль, это все детские забавы!» — сказал ему как-то Рамазан Кютюку, однако эти детские забавы день ото дня нарастали и набирали силу — словно лавина, которая срывается с горы и увлекает за собой все на своем пути: снег, камни, деревья, пока сама не превращается в гору, несущуюся вниз со страшным грохотом и гулом.

28

Исмаил договорился со своим приятелем о встрече в девять вечера у входа в «Курсаль», они собирались вместе пойти на нелегальное собрание, на котором должен был выступить один из коммунистов. Он уже слышал о подобных тайных сходках и был рад, что его пригласили.

Ровно в девять друг, сообщивший ему об этом, прибыл на место встречи, и они оба отправились в дом, где было назначено тайное собрание.

Дом ютился на улице Куси. Строение без фундамента, с небольшим асфальтированным двором и узким газоном, на нем росли лимон и розы, а перед крыльцом мушмула; позади виднелись окна двух комнат, на которые падал свет полной луны, освещавшей эту прекрасную октябрьскую ночь, какими часто бывают осенние ночи в Тиране.

Исмаил вошел в комнату слева от крыльца, довольно просторную, с миндером и стульями вдоль стен, с очагом, перед которым были разостланы на деревянном полу два коврика. На полке над очагом стояла большая лампа с фитилем, поднятым так высоко, что верх стекла почернел от копоти. Миндер и стулья были уже заняты, многие курили, и в комнате клубился табачный дым.

Исмаил кивком поздоровался со всеми, бросив беглый взгляд по сторонам, и сел на место, которое ему кто-то уступил.

Только когда Исмаил уселся, он увидел напротив у открытого окна с кружевными занавесками, сквозь которое свежий ночной ветерок доносил запах роз, хорошо ему знакомое волевое, приветливо улыбающееся лицо. На него были обращены все взоры собравшихся в этом доме, принадлежащем рядовой семье тиранских патриотов. Среди интеллигентов Тираны, принимавших участие в тайных собраниях, этот молодой человек, преподаватель Корчинского лицея, уволенный за свою антифашистскую деятельность, был уже хорошо известен.

Петрит Скендэри внимательно осмотрел всех, кто пришел на собрание. Он с улыбкой приветствовал их, а с теми, кого знал лично, приветливо заговаривал.