По ту сторону звезд. Книга 2 - [36]

Как странно, что внутри глыбы из металла и сапфира скрыт мозг – и не простой мозг. Мозг корабельного разума намного больше человеческого, он простирается во все стороны, серое вещество съежившимися мотыльковыми крыльями окружает ядро грецкого ореха – то, что было изначально вместилищем сознания, ныне разросшегося до гигантских пропорций. Даже при мысли об этом Кире стало не по себе – невольно и бронированный саркофаг представлялся живым. Живым и подсматривающим за ней, хотя она и знала, что Хва-Йунг отключила сенсоры Грегоровича.

Механик выудила из кармана пару наушников с проводами и вручила ей.

– Подключайся здесь. Во время разговора наушники не снимай: если он сможет передавать звук вовне, то сможет влезть обратно в систему.

– Неужели? – усомнилась Кира.

– Ужели. Любая форма связи для этого сойдет.

Кира нащупала разъем в боку саркофага, воткнула наушники и, не зная чего ожидать в ответ, окликнула:

– Привет!

Механик фыркнула:

– Включи!

Хва-Йунг нажала выключатель рядом с разъемом, и Киру оглушил неистовый вой. Она дернулась, попыталась приглушить звук. Вой перешел в лавину неразборчивого бормотания, слов без пробелов между ними. Поток сознания, все мысли, проносившиеся в уме Грегоровича, выплескивались разом. В его бормотании присутствовало несколько слоев: толпа клонов пререкалась сама с собой, ни один язык не мог бы поспеть за беспощадным, молниеносным темпом этих мыслей.

– Подожду снаружи, – одними губами предупредила Хва-Йунг и вышла.

– Привет? – повторила Кира, недоумевая, во что же она вляпалась.

Бормотание не умолкало, но отступило на второй план, и один голос – знакомый ей – откликнулся:

– Привет? Привет, моя прелесть, голубка моя, рэгтайм-девочка. Пришла поиздеваться надо мной, мисс Наварес? Ткнуть пальцем в мое несчастье, разъять его, насмехаться? Пришла…

– Что? Нет, конечно же, нет.

Смех отдавался в ее ушах, пронзительный, как звон бьющегося стекла, от него мурашки бежали по коже. Синтетический голос Грегоровича звучал странно, в нем появилась дрожь, гласные были смазаны, а громкость то и дело нарастала и спадала, порой звук вовсе прерывался. Словно радиопередача при слабой связи.

– Так зачем? Облегчить свою совесть? Это твоих рук дело, о Психотически Запуганный мешок с костями. Твое решение, твоя ответственность. Эта темница создана твоими руками и все вокруг…

– Это ты попытался угнать «Рогатку», не я, – напомнила Кира. Судя по всему, не перебей она корабельный разум, сам он никогда бы не заткнулся. – Но я не спорить сюда пришла.

– А-ха-ха! Так зачем? Но я повторяюсь, ты слишком медленная, слишком медленная, твой разум как болото, твой язык как тусклый свинец, твой…

– С моим разумом все в порядке! – отрезала она. – Просто я, в отличие от тебя, думаю прежде, чем говорить.

– Хо-хо! Теперь ты подняла свой истинный флаг: пираты на борту, череп и скрещенные кости, и всегда готова воткнуть другу нож в спину, о-ха-ха-ха, на каменных отрогах стоит маяк, кривой смотритель тонет в море. «Малькольм, Малькольм, Малькольм!» – он восклицает, и одинокая в ответ пищит сороконожка.

Тревога нарастала. Фалькони был прав: корабельный ум повредился, и это повреждение гораздо серьезнее, чем бунт против общего решения предупредить Узел Умов. Надо действовать осторожно.

– Нет, – проговорила Кира, – я пришла посмотреть, как ты, – перед тем, как мы отправимся в сверхсветовое.

Грегорович захихикал:

– Твоя вина ясна, как прозрачный алюминий, да, так оно и есть. Как я… – Наконец-то в словесном поносе появилась пауза и даже фоновое бормотание замерло, голос сделался более размеренным – внезапно вернулось нечто, более-менее похожее на нормальность. – Непостоянство природы давным-давно свело меня с ума, и я безумнее звездоклюва, разве ты не заметила?

– Промолчала из вежливости.

– Поистине твои доброта и деликатность не знают себе равных.

Так-то лучше. Кира слегка улыбнулась. Но подобие здравомыслия было хрупким, и Кира прикидывала, как далеко можно зайти.

– С тобой все будет в порядке?

У Грегоровича вырвался резкий смешок, но он быстро его подавил.

– Со мной? О, все будет прекра-асно, безусловно прекрасно. Здоров как бык и вдвое рогатее. Я буду сидеть тут, сам по себе одинехонек, предамся благим мыслям и надеждам на будущие свершения. О да, о да, о да.

То есть – нет. Кира облизнула губы.

– Зачем ты это сделал? Ты же знал, что Фалькони не позволит тебе перехватить управление. Так зачем?

Хор на заднем плане нарастал.

– Как объяснить? Должен ли я объяснять? В чем смысл ныне, когда все свершилось и наступила кара? Хи-хи. Но слушай: однажды я уже сидел во тьме, потерял мой корабль. Потерял экипаж. Я не могу, не перенесу этого снова. О нет, нет, ни за что. Пусть раньше наступит сладостное забвение – пусть смерть положит всему конец. Такая участь намного желаннее ссылки на ледяные утесы, где души блуждают и вянут в одиночестве, каждая – парадокс Больцмана, каждая – пытка дурными снами. Что есть разум? Несущественно. Что есть существо? Не постичь умом. Одиночество – жесточайшее сокращение апреля и…

Треск в динамиках прервал этот монолог, голос Грегоровича угас, но Кира и без того отключилась. Опять он понес чепуху. Вроде бы Кира понимала отчасти его речи, но не это ее беспокоило. За несколько часов изоляции он не должен был прийти в такое состояние. Надо искать причину. Что могло так повредить разум корабля? Вот этого-то Кира и не знала.