По ту сторону прав человека. В защиту свобод - [24]

Идея правосудия без границ, конечно, может соблазнить. Однако надо понимать, что такое правосудие сталкивается с непреодолимыми трудностями. В действительности, право не может парить на политикой. Оно может действовать только внутри определенного политического сообщества или же выступать результатом решения нескольких политических образований вступить в тот союз, который они считают нужным. И это означает, что, пока не существует мирового правительства, право на гуманитарное вмешательство обречено оставаться правовой иллюзией.

Всякому правосудию необходима политическая сила, которая служит по крайней мере для его исполнения. В отсутствие мирового правительства силой, которая призвана играть роль глобальной полиции, могут быть только вооруженные силы, достаточные мощные, чтобы никто не мог им противиться. Поскольку же армии всегда служат определенным государствам, это означает, что будет закрепляться гегемония отдельно сверхдержав, и наивно было бы думать, что первым делом они преследуют вовсе не собственные интересы, пусть и прикрывая свои агрессивные действия моралью и правом. Из этого следует, что среди подозреваемых в нарушении прав только слабые понесут наказание, тогда как сильных, которых вряд ли удастся заставить наказать самих себя, никто не потревожит[129]. Но правосудие, не являющееся тождественным для всех, попросту не заслуживает такого названия.

Вспомним замечание Прудона: «Тот, кто говорит о человечестве, желаем обмануть». Карл Шмитт уже отметил, что «понятие человечества является идеологическим инструментом, особенно полезным для империалистической экспансии, и в своей этико–гуманитарной форме оно выступает специфическим средством экономического империализма»[130]. Так или иначе, человечество не является политическим понятием. Следовательно, «глобальная политика прав человека» также является противоречием в определении.

Идея, согласно которой в политике добро может порождать только добро, игнорирует то, что Макс Вебер называл парадоксом последствий. Исторический опыт показывает, что наилучшие намерения часто приводили к катастрофическим результатам. Также история учит нас тому, что право на вмешательство ни разу ни решило ни одной проблемы, поскольку оно, напротив, приводит к их умножению, как мы могли видеть в Косово, Афганистане или Ираке. Демократию и свободы невозможно навязать извне, особенно одним махом. Их формирование может быть результатом лишь местного развития, а не принудительного обращения. Кроме того, суверенные политические образования, атакованные или заклейменные дискурсом прав человека, исчезая, уступают место не мирному и более справедливому порядку, а порождающим социальное напряжение и неравенство суверенным финансово–экономическим структурам, которыми с еще большим произволом распоряжаются мультинациональные корпорации и финансовые рынки. «Идеология прав человека, — констатирует Ален Берто, — призывает не столько к освобождению народов, сколько к полицейским мерам, осуществляемым силами государств»[131].

Едва Французская революция успела провозгласить права человека, как начался Террор, считавшийся средством их осуществления. С 1729 по 1801 гг. Франция проводила политику оккупации, присоединения территорий и завоеваний — и все это во имя «свободы». Право на гуманитарное вмешательство не менее воинственно. «Не исключено, — писал Жюльен Фройнд, — что, раз люди развязывают войну ради “лучшего мира”, однажды они будут сражаться во имя не менее достойных концепций, связанных с правами человека»[132]. К этому мы как раз и пришли. Бернар Кушнер, который не так давно хвалился тем, что «всегда оказывается на стороне тех, на кого падают бомбы, а не тех, кто их бросает», сегодня заявляет: «Превентивная война — это понятие, которое мне представляется не только очень точным, но и приближающимся, наряду с некоторыми другими, к тому, что мы предлагали в качестве обязанности, а потом и права вмешательства»[133]. Но право на вмешательство не только оправдывает превентивную войну. Наделяя провоцируемые им войны моральностью, представляя их в виде «справедливых войн», оно в итоге делает из врага преступника, превращает его в олицетворение Зла: тот, кто ведет войну во имя человечества, обязательно отнимет у своих противников право называться людьми. «Справедливая война» по определению является войной тотальной.

*

Известно, что учение прав человека, определяя права как атрибуты, внутренне присущие человеческой природе, постулируют самодостаточность человека. «Фундаментальные права в собственном смысле слова, — подчеркивает Карл Шмитт, — не более, чем либеральные права человека как индивидуальной личности»[134]. Впрочем, поскольку права человека — это атрибуты изолированного индивида, отвлеченного субъекта, независимого от отношения к себе подобным, ведь он должен в самом себе найти свои основания, эти права не представляются противовесом обязанностей, которые были бы им симметричны. Вначале этот индивидуализм был настолько выражен, что в Декларации 1789 года свобода ассоциаций вообще игнорировалась, как, в целом, и любая форма коллективного права. Точно так же ее авторы осуждали все профессиональные объединения (закон Ле Шапелье, декрет Алларда). Теперь коллективные права признаны, однако и сегодня осуществление прав человека в конечном счете должно касаться исключительно индивида, даже если некоторые из этих прав могут применяться лишь коллективно.