По теченью и против теченья… - [133]

Окрепнув, я добавила: — Нужна больница. Он сказал, что готов, но прежде я должна ему помочь разобраться в непростительно запущенных ящиках письменного стола. Извиняет его в этом лишь болезнь Тани.

Я села к письменному столу, он улегся на тахте, и мы принялись за работу. Я вытаскивала из забитого бумагами ящика то исписанный им самим лист, то что-то деловое, письмо в конверте или без, какую-нибудь запретную книжку, ходившую по рукам, документ, оглашала, что именно, и в ответ получала распоряжение: бросить на пол (на уничтожение), оставить в ящике или “вынести из дома”, чтобы в его отсутствие, пока он в больнице, не попало под скрытый обыск, практикующийся, как нам было хорошо известно. Среди вороха бумаг была копия его письма “наверх” в связи с кампанией лжи в печати против Лили Брик и его заявление о выходе из редколлегии “Дня поэзии”, где что-то напечатали в духе этой кампании.

Потом мы пили чай на кухне. Боря что-то доставал из шкафа к чаю. Я не собиралась оставлять его одного на ночь, но он решительно воспротивился и торопил меня: уже ночь на дворе.

Следующий день за разборкой ящиков у Бориса провел Крамов. Боря и ему не дал остаться на ночь. Был он привычным, общался и опасений на свой счет не вызывал. С утра (третий день) мы дожидались у Бориса психиатра, чтобы ехать в больницу. Боря подвел меня к книжным полкам в коридоре, указал на толщенные папки, втиснутые между книг: “Здесь мои неопубликованные стихи”.

Приехал из больницы освободившийся Марат. Женщина, обслуживавшая Слуцких (она участливо относилась к Борису), усадила всех за приготовленный ею прощальный обед.

Мы вчетвером на такси приехали в больницу. Доктора Берлина (заведующего отделением) не было, но распоряжение оставлено. Бориса оформили, кое-что изъяли, в том числе наручные часы, их он меня попросил не оставлять в больнице, взять домой.

На следующее утро в больнице я увидела Бориса совсем другим. Он был болен. Забыть невозможно. Описывать не стану. То, что проявилось, раскрывало его внутреннее состояние и было на первом плане — за пределами утраты Тани. Таким его увидел и доктор Берлин. И понятен его возглас: “Как это вам удалось довезти его”. Живого, не покончившего с собой.

Доктор Берлин человек симпатичный, живой. Как о враче не могу судить. Рассказал, что в 30-е годы лечил Пастернака от бессонницы. Был рад пациенту Борису Слуцкому. Возле него, в разговорах с ним, проводил большую часть рабочего времени. Устроил его в старой, запущенной больнице как только мог — отдельно. Порой выкрики больных достигали этот угол. Не помню, реагировал ли на них Борис.

Боре была предоставлена возможность пользоваться телефоном, видимо, в кабинете Берлина по окончании рабочего дня. И он мог звонить, кому хотел.

Сравнительно вскоре по поступлении в больницу была у него порывистая попытка самоубийства. Но в палате были профессионально предусмотренные преграды. Временно был установлен пост. Больше за долгие месяцы больницы попыток не было.

Однажды он испытал приступ бреда. Доктор Берлин находился у его постели, пока не улеглось, и Борис заснул. Выйдя из палаты, затворив за собой плотнее дверь, доктор проникновенно сказал мне: “Какой доброкачественный состав бреда”.

Бред больше тоже не случался. Было состояние депрессии разной степени. Казалось все же, Боря понемногу поправляется…

Но как бы ни бывало, и тогда, и на всех последующих этапах, обремененных душевным недугом из-за отступившей от него музы, его память, его интеллект, афористичность суждений неизменно оставались при нем»[358].

Началась больничная жизнь в психосоматическом отделении 1-й Градской больницы. Лечивший Бориса доктор Берлин, человек широко образованный, любил и почитал поэта Слуцкого.

Когда к Борису приходили друзья-поэты (иногда вопреки его запрету), доктор Берлин присоединялся к ним и активно участвовал в общей беседе.

О звонках из больницы вспоминает Наталья Петрова:

«Это был очень страшный разговор. Объяснил, что его, в сущности, уже нет, что видеть и разговаривать с ним нет никакого смысла (“Даже моя хваленая память рассыпалась”), но он будет звонить… Голос, тон были ровные, безжизненно спокойные. Он был жив — и его не было. Я отчаянно заплакала, как только положила трубку, но… как было заведено… только потом. Да, говоря с ним, еще и не знала, что напряжение этого разговора, тщетные мои попытки разбить стену, доцарапаться, докопаться до живого, слабого, обыкновенного взорвутся слезами бессилия и нежелания принимать происходящее как реальность.

Но это была реальность. И разговоры вокруг этого были вполне бытовые.

Величие и тайна того, что было с ним, того, где он находился, превращались в нечто (дурдом, психушка) скандальное и вроде бы даже стыдное. Говорить с ним было страшно — говорить о нем было бессовестно и потому противно.

А он, по моему разумению, казнил себя. Однажды он сказал мне по телефону: “Наташа, я страстно не хочу жить”. А я могла только пытаться войти со своим “это надо перетерпеть, так не может быть вечно…” и всякими другими, гроша не стоящими сентенциями. Так… барахталась где-то у подножия Горя»