По страницам "Войны и мира" - [13]

14

них все иначе: Николай любит семейное тепло, оставшееся в ином, светлом и спокойном мире. Для

князя Андрея нет двух миров: его и отца — отец всегда с ним, отцу важна каждая мысль сына, каж-

дый его поступок, и сын, понимая слабости отца, не умеет обходиться без дружбы с ним. Вот какие у

них отношения:

«— А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? — сказал старик и тряхнул напудренною головой...

—

...Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до

вечера занят, воздержан, ну и здоров.

—

Слава богу, — сказал сын, улыбаясь.

—

Бог тут ни при чем. Ну, рассказывай...»

В каждом его слове — весь характер: сильный, деятельный, прямой. «Ну, рассказывай!» И

сын, «видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживля-

ясь... начал излагать операционный план предполагаемой кампании».

«— Ну, новенького ты мне ничего не сказал», — заключил отец, и это была правда: князь Ан-

дрей только удивлялся, «как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в

таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятель -

ства Европы последних годов».

Непонимание и отчуждение между родителями и детьми возникает ведь не на пустом месте;

оно, к сожалению, бывает закономерно: уставшие за долгую свою жизнь родители перестают интере-

соваться сегодняшним днем, не понимают интересов детей и сами углубляют возникающую пропасть,

расхваливая «свое» время и осуждая непонятное им новое.

Старый князь Болконский — сын своего века, он никогда не забывает своего звания генерал-

аншефа и заставляет губернаторов дожидаться у себя в официантской, но и веяния нового века не про-

ходят мимо него: «Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к

столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михаиле Ивановиче... доказывал,

что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михаила Иванович ничем не хуже нас с то-

бой».

Он весь состоит из противоречий, этот старый князь, но главное в нем — он живой; рядом с

ним и князь Василий, и все гости Шерер духовные мертвецы. Немудрено, что князь Андрей вошел к

отцу не с тем выражением, которое «он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, ко-

торое у него было, когда он разговаривал с Пьером».

Увидев князя Андрея, входящего в гостиную Шерер, я каждый раз стараюсь удержаться от од-

ной назойливой аналогии — и не могу: он напоминает мне Печорина. Это антиисторично — Печорины

придут через четверть века, совсем в другую эпоху. Но, тем не менее, я радостно удивилась, когда

увидела, что о старом князе Болконском Толстой пишет: «Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, од-

ним ртом, а не глазами». Помните о Печорине: «глаза его не смеялись, когда он смеялся...» Конечно,

это совсем разные люди: Болконские — оба! — прежде всего деятельны, Печорин прежде всего обре-

чен на бездействие. Но и в Болконских живет страдание от невозможности применить в с е свои силы:

отсюда неприятный смех старого князя, отсюда и многие страдания Андрея.

Мы еще не раз увидим, как они похожи, отец и сын. Отец все понимает, но не в его правилах

обнаруживать свои чувства. Сдержанность отца воспитана и в сыне: в день отъез да, оставшись

один, он был грустен, лицо его «было очень задумчиво и нежно». Но, услышав шаги сестры, он

«принял свое всегдашнее спокойное и непроницаемое выражение».

Странно слышать, как княжна Марья называет его «Андрюша». Ей и самой «было странно

подумать, что этот строгий красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой шаловливый мальчик,

товарищ детства».

Но ведь было же детство — и как для княгини Лизы или Элен оно было школой фальши,

для Анатоля — школой безделья, а для Бориса — временем честолюбивых эгоистических мечтаний,

так для Андрея, и Марьи, и для Льва Николаевича Толстого детство — это пора того света, тепла и чи-

стоты, которые человек обязан пронести через жизнь, не показывая чужим людям, но бережно сохра-

няя для родных по духу. Детство князя Андрея ожило в нем, когда он лежал на поле Аустерлица под

высоким небом, и когда он полюбил Наташу, и когда звал ее в избе под Мытищами, простив все горе,

какое она ему принесла...

И теперь, прощаясь с сестрой, он хранит в душе свое детство, не показывая этого. Но его бла-

городство, чистота и нежность — оттуда.

Княжна Марья робко говорит брату:

«У меня к тебе есть большая просьба.

15

—

Что, мой друг?

—

Нет, обещай мне, что ты не откажешь...»

Княжна Марья хочет благословить брата образом: «Его еще отец моего отца, наш дедушка,

носил во всех войнах... обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?

—Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет... Чтобы тебе сделать удовольствие... — сказал

князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры

при этой шутке, он раскаялся. — Очень рад, право, очень рад, мой друг, — прибавил он».

Есть в нем и мягкость, и нежность, и умение бережно обращаться с человеком, и такт — все

это есть для сестры, для отца, для Пьера, будет для сына, для Наташи, даже для едва знакомого

ему капитана Тушина, а для жены ничего этого нет. Чужая она ему, как Курагины в свете, как