По Соображениям Совести - [7]

Вторичная – конвой эвакуации.

В его глазах на мгновение протемнело. Возможно, он с легкостью, с хладнокровием был бы готов убить столько людей. Если бы не она. Если бы его не попросили. Но разве он нарушает свое слово? Разве эти люди не виноваты? Его страна страдает из-за них!

Нет, он будет непреклонен. Они виновны. Он не изменит своему слову.

Высота – полторы тысячи метров.

Как только она достигнет семиста, бомбы упадут. Земля разразится адским пламенем. Многие погибнут. Но на их прахе восстанут другие.

На прахе прошлого они выстроят заветы будущего.

Он был готов нажать на кнопку. Высота – девятьсот метров. Он не видел, как эти гиганты войны падают. Но он чувствовал их.

Где-то там, далеко внизу, молодой Ян Полька, житель Еленя-Гора провожает свою мать на эвакуацию.

Где-то там, далеко внизу, он никогда не мог себе представить, что это все случится наяву. Где-то там, далеко внизу, он только и думает о ней.

Где-то там, далеко внизу,

Внизу ли?

IV – Plus quam bella

Одна секунда.

Всего-лишь одна секунда.

Она определила все. Она определила всех. Одна секунда – человека больше нет. Одна секунда – людей больше нет. Одной секунды оказалось достаточно, чтобы уничтожить надежду тысячи людей. Одной секунды оказалось достаточно, чтобы вселить страх в сердца тысячи людей.

Именно одной секунды.

Одна секунда – он смотрит на нее, провожает страждущим взглядом. Наблюдает, и, кажется, даже улыбался. Он знал – теперь она, они все – в безопасности. Одна секунда – пламенные ядра войны, сдерживающие в своих металлических оболочках демонов хаоса и адское пламя разразилось, разверзлось на их просторах Элизийского мира.

Его взгляд, безумно шатающийся между небом и землею. Его взгляд, не находящий в себе места ни в просторах райского сада, ни в вратах адской могилы, он, будто предупредив всю трагедию, пытался передать свою безудержную мысль тем, что находились впереди него. Он хотел им сообщить. Сказать все. Но заместо этого лишь скривил лицо. Заместо этого лишь кричал, ревел, разрывая собственную глотку и укрывая глазные яблоки в покровах слез. Время для него замедлилось. Ничто не может сравниться с адскими пытками, что, можно подумать, проходят лишь в мгновении, но в правде оказываются тысячедневными, если вовсе не бесконечными событиями. Он смотрел на ужасающие, за милю вселяющие страх бомбы. Кажется, даже самолет, такой далекий, не казался ему столь отдаленным. Кажется, чем больше он видел эти ленивые, тянущиеся предвестники смерти, тем легче ему было рассмотреть экипаж этой дьявольской руки. Он не видел управленцев этой машины смерти. Но, кажется, он чувствовал их. Мгновенно переменившись в страхе в отчаянии, в отчаянии в гнев, в гневе – в ненависть, он пообещал себе. Он отомстит. Чего бы это ему ни стоило.

Кажется, мир лишь ждал, когда он произнесет эту клятву. Зловещее обещание возмездия. Ничто не может быть страшнее. Ни одна смерть. Ни один десяток. Ничто не может быть хуже, чем целенаправленное стремление человека – возместить весь полученный ущерб.

Бомбы упали. Будто в один момент звук от сотрясшихся снарядов, что, упавши в двух различных местах, разразились подле него. Его глаза, налитые слезами, его колени, павшие к земле, – все его существо было вынуждено лишь к одному. Было вынуждено смотреть.

Как бы он желал оказаться там! Он бился кулаками о землю, будто умоляя, заставляя Бога пощадить его – перенести туда, позволить принять эту ужасную участь вместе с этими людьми. Но она, будто бы всматриваясь на него со своей высоты, с мудрости собственного праха, отчетливо и твердо ему отказывало.

Огонь – он продолжал гореть. Вознесшись сначала к земле, своеобразно опыляя ее, становясь ее настилом, постепенно переносясь в юношу, жалкого, упавшего ниц к земле, только и способного смотреть под собственные ноги, что-то скромно бормоча.

Немногим позже описываемых событий, на известной базе в известном городе на границе Польши на скамье сидел один человек. Одетый в военную форму, благословляемый каждым из прохожих, что замечали его, радостно одаривали его улыбкой, можно было бы даже сказать, в некоторой мере фамильярно гордились им, – он смотрел в одну точку.

На часы.

Обычные карманные часы. Ничем не отличны от других, ни дешевые, ни дорогие, кажется, совсем обычные. С фотографией. Такой же, какой все сослуживцы имели привычку держать, отправляясь на фронт.

Он смотрел в нее. Не мог сказать, сколько. Час? Наверняка больше. Смотрел, и думал. Лицо его не изменялось. Оно будто застыло. Застыло во времени, механизм, что должен был управлять его мимикой, куда-то исчез. Пропал. А он, кажется, совершенно не волновался о этом. Просто смотрел. И сам, будто-бы пропал. Куда-то.

***********

Зима. Роковое слово того времени. Тогда, только-только вступившая в эру новых технологий и социальных устоев нация, переживала проблемы кодификации целой страны. Россия, что так привыкла жить мелкими общинами под сводом единого великого государства, пыталась привыкнуть к новой, европейской жизни – всем вместе. По соседству. Под одной крышей. В одном городе. Получилось не сразу. Вторая мировая сильно отсрочила реализацию этих планов.