По Соображениям Совести - [8]

Оставшиеся в разрознении, но при этом старавшиеся сохранить единость, люди выживали. Так они встретили зимы 1939 года. 1941. 1942. Постепенно – дожили до 1943. Слишком многие погибали. Слишком многих убивали.

Война была слишком дуалистична, чтобы судить о ней трезво. Безусловно, любой из ее участников описал бы вам ее с великой ангажированностью. Каждый начал бы тыкать пальцем, говорить – они виноваты! Они – причина наших бед! Но кто, какое действующее лицо не сделает подобного со своей конфронтующей стороной? Кажется, прошло столько времени, но даже сейчас настоящей, достоверной информации обнаружить о ней практически невозможно.

Но единый факт, о котором утверждать можно с особой легкостью – 1943 есть год восстановления. Есть миг, краткое мгновение, когда утопающий, резко выходящий с бездны, вдруг узнающий себя на суше, вдыхает этот спасительный глоток воздуха. Это молниеносное мгновение, когда даже в мертвом из мертвых зажигается легкое пламя надежды.

– Ты продолжаешь меня удивлять!

Совсем молодая девушка, наверняка встретившая войну вдали от ее горнила, но при этом отправившаяся на фронт медсестрой, возвышалась на телеге.

Он смотрел на нее, вопросительно подняв бровь. Война не пощадила его. Он отрастил бороду. Редкие ее волоски уже покрылись сединой. Спина стала горбатой. Черты лица огрубели, но не потеряли этого юношеского блеска, который они обязаны иметь в возрасте такого раннего старения.

– Почему ты такой угрюмый? – она уперлась руками в бока, озаряя его улыбкой, – Война кончена!

– Еще не кончена, – избегая зрительного контакта с девушкой, он продолжал выгружать дрова. Время от времени, независимо от надетого на нем тулупа, простой ушанки, рук, укрытых в меховые перчатки, тело его продрогало. Люди, что временами заходили к нему, чаще могли судить, будто это не свойство его рано постаревшего тела. Но своеобразный тик.

– Почему это не кончена, скажите мне? – она спрыгнула с телеги, принимая охапки, складывая их близь предбанника, – Они отступают. Мы наступаем. Значит, кончена!

– Молодая, – он вздохнул

– Ну и ладно! – быстро кончив с работой, вновь впрыгнув в упряжку, ухватившись за поводья, прокричала она, – не хотите говорить, не говорите! До свидания!

Он улыбчиво помахал ей вслед, покуда та, не придав шпоры коням, не спряталась, окутанная легким снегом.

Немного погодя, всматриваясь в отблески падающего снега так, как будто бы он был способен видеть девушку и дальше, он вдумчиво, немного пошатываясь стоял. Затем, кончив деяния эндогенные, он быстро решил экзогенные.

Изба, и он не стеснялся так называть свое жилище, ибо та воистину была избой, даже, если можно сказать, избой из изб, была устроена довольно скромно. Любой, кто мог бы оказаться внутри нее, легко бы признал – в ней он живет в полном одиночестве. Но нельзя говорить, будто бы вообще кто-то был в этой избе. Кроме его хозяина.

Сложно судить, что порождает подобного рода отшельников. Находясь в примерном отдалении от ближайшей деревни, и, к которой он примыкал, он имел полное право именоваться в подобном статусе. Вынужденный отшельник – так называли его местные жители.

И в правду – эта изба была единственным свободным домом, когда он появился в деревне. Освободилась так же, как и все остальные в этот период. Хозяева – расстреляны. Только уже никто не помнил, или просто не хотел говорить, кем именно. Красными. Или черными.

Но лишь глупо называть его вынужденным. Дайте ему в тот период право – жить с людьми или без, думаю, никто не имел бы сомнения, какой вариант именно он бы избрал. Пришедший буквально из ниоткуда, с посохом, маленьким кульком, рваной одежде, а так же двумя пулевыми ранениями, где лишь одна прошла навылет, он стал вечным жителем, страждущим иждивенцем скромного сообщества.

– Как тебя зовут? – спросили жители деревни

– Изгой, – ответило бы общество

– Никто, – ответили бы знакомые с ним люди

– Ян Полька – ответил он сам.

V – Mori est adversus pace

Он вновь открыл глаза.

Раньше он любил залеживаться в постели. Раньше. Когда он был более юн. Более молод. Возможно, менее стар.

Ему довольствовалось впадать в мечты, размышления, воспоминания. Он любил лежать, и мыслить. Лежать, и смотреть. Наблюдать. Каждый луч света был для него целым маяком – он наяву был готов разрисовать пальцем собственные мечты и размышления лишь о одном столь повседневном явлении. Впадая в бездну грез, он не желал исходить из нее. Это – отличительная черта юнош. Это – благословение молодых. Когда они, еще не обремененные тягостным жизненным опытом, еще не оказались сдавленными жизненным грузом, способны быть самими собою. Способны быть людьми. Воображение – залог доброты. Воображение – залог детства. А детство, наверное, самое честное, явное, открытое время человека. Время, когда тот еще не стеснен собственными убеждениями, оценками. Время, когда он способен быть самим собою.

Поныне он более никогда не узнавал себя в задержки в постели. Любой сторонний наблюдатель с легкостью признал бы его трудолюбивым и мудрым, но тот, что оказался бы способен заглянуть в его душу, наверняка, предпочитали бы отказаться от любых комментариев. Теперь каждый раз, когда он закрывал глаза, он видел только одно. Адское пламя. Нефритовые оболочки. Пороховые заговоры. Может быть, наверное, уже давно их не видел. Даже не смотрел в их сторону. Они сами приходили к нему. Преследовали, куда бы он ни смотрел. Мучали его, пытали, будто-бы притворяя в жизнь адские котлы, где именно они были чертями-мучителями.