По маршруту 26-й - [8]

Комарников лежал на нижней койке, две верхние над ним были убраны, и поэтому тесный угол за массивной станцией электромотора казался почти просторным.

Поламывало голову, в носу свербило; запах нашатыря, которым надышался, уже не чувствовался, но угадывался. Грудь поднималась легко, воздух холодный, казавшийся особенно свежим, заполнял все пространство под ребрами. Так и казалось, что грудь — это пустой, просторный мешок и воздух, вливаясь в нее, щекочет своей свежестью. Удивительное ощущение легкости, ощущение пьянящей бодрости.

Рядом сидел доктор. Он подмигнул Комарникову дружески, когда тот открыл глаза. Спросил по-товарищески, просто:

— Чего это ты баловать надумал?

Комарников не ответил. Говорить сейчас не хотелось: хотя в груди было просторно, свежо, а голова тяжелая, не своя.

— Глубина! — голос капитан-лейтенанта Батуева из переговорной трубы доносился буднично сухо. Но цифра, названная им, была непривычно большой.

— Осмотреться в отсеках!

Комарников приподнялся теперь на локте. Он смотрел в подволоку. Ему показалось вдруг, что в прочном корпусе между двумя шпангоутами будто бы что-то шевельнулось. Так, слегка. Ему показалось вдруг, что корпус под тяжестью, сейчас со всех сторон его сжимающей, деформируется. Есть такое слово в физике, которую он в средней школе учил, — деформация. Сейчас сплющится…

Очень ясно представилось, как это сплющится. Сомнет вот эту огромную, от палубы до самой подволоки поднимающуюся станцию электромотора. Сомнет переборку. И будет все надвигаться. Комарников увидел, как подволока надвигается. Тошнота. Слабость до дрожи в руках — обмякла рука, и он, зажмурив глаза, опустился на жесткую пробковую постель.

— Что, плохо опять?

Ласковый голос доктора не успокаивал. Казалось, что все равно сейчас… Если не деформация, то струя. Вот как раз над грудью. Ведь может же быть вот такое совпадение. Вот здесь он лежит. Не у левого борта, а у правого. А как раз тут, над его грудью, корпус слабый. Может быть, одна единственная раковина в металле. И прорвется. Струя. Тонкая, как проволока. Острее, чем пуля. И ударит. Прошьет. Как раз грудь…

— Как тут наши обморочные?

Этот голос не был участливым. И в то же время усмешки в нем не было. Он звучал просто и вместе с тем начальственно сухо. Он и спрашивал. И не просто спрашивал, а будто бы требовал, чтобы ответили.

Кузовков стоял над доктором. Возвышался над доктором. На Кузовкове его обычная, повседневная форма — хлопчатобумажный, порядком выцветший китель. После стирки китель сел, но странное дело, он не кажется узким на Кузовкове. Другое кажется: капитан-лейтенант вырос из кителя. Стали у капитан-лейтенанта плечи более мощными, развитыми, чем были тогда, когда китель примеряли впервые. И потому, что плечи стали мощнее, шире, рукава теперь коротки. Видны запястья. Сильные запястья, развитые, будто кузовков каждый день занимается поднятием тяжестей.

— Лучше вам? — спросил замполит, поймав взгляд Комарникова. Глаза матроса влажно мерцали среди вздрагивающих ресниц.

Комарников кивнул.

— Правильно. Так оно и должно быть. На глубине легче дышать. Для нас, подводников, глубина — дом родной. Чем глубже, тем спокойнее.

Матрос поверил, как-то очень убедительно почувствовал, что для замполита — чем глубже, тем действительно спокойнее. Об этом очень ясно говорило лицо капитан-лейтенанта, простое, совершенно не способное ни к хитрости, ни к обману. Комарников почувствовал, как из его груди уходит щемящее чувство, навеваемое необыкновенной, космически-мрачной глубиной океана.

— Голова болит?

— Так точно. Побаливает.

— Пройдет. Перестанет…

Комарников почувствовал, что голова действительно перестает болеть.

К замполиту подошел Оскаров. Стал расспрашивать, где мы сейчас и почему уходим на такую большую глубину. Оскаров спал, ему полагалось спать после вахты, но когда по трансляции командир разъяснял задачу на сегодня. Оскаров, конечно, уже знал, где мы и почему уходим на такую глубину, — товарищи ему рассказывали. Но одно дело — товарищи, другое дело — замполит. Оскаров хотел услышать обо всем этом от самого замполита. Он и право на это имел: любой на лодке имеет право, о чем угодно заговорить с замполитом.

— Ясна задача, товарищ Оскаров?

— Ясна, товарищ капитан-лейтенант, — круглолицый Эмануир улыбался неширокой улыбкой; он скупо улыбался и с каким-то спокойным достоинством.

— А конкретные твои задачи в чем?

Оскаров поднял руку, чтобы расстегнуть на груди комбинезон. Он всегда ходил, распахнув его на груди или вообще скинув с плеч, завязав рукава вокруг пояса. Это только сейчас, когда в лодке стало очень прохладно, Эмануир был в застегнутом комбинезоне.

— Конкретные?.. Чтобы моторы работали.

— Правильно. А еще?

— Чтобы… чтобы, как всегда, тихо работали.

— Вот-вот.

— Чтобы вообще, — вставил Комарников, — тишина была.

— Правильно, — повернулся к нему замполит. — Чихать охота, уткнись в подушку. В кулак.

Комарников почувствовал, что ему и впрямь очень хочется чихнуть, зажал нос ладошкой. Стал подниматься с койки. Не хотелось встречаться глазами с доктором. Капитан Сабен все допытывался: «А как же вы медицинскую комиссию прошли? Перед походом медицинская комиссия была такой жесткой». Об этом разговаривать не хочется.