По маршруту 26-й - [25]

— Убью! Утоплю!

Это звучало резко, пронзительно.

— Всех!.. Кингстоны открою! Утоплю! Давайте к берегу! На берег хочу! Воздуху!.. Воздуху дайте! — Комарников забился часто, задергался.

Кузовков положил ему руку на спину. Или просто положил или еще и надавил — матрос перестал биться. И кричать перестал. Только всхлипывал — взвизгивал, пронзительно, как поросенок под ножом. Постепенно затих. Перестал и взвизгивать. Только плечи вздрагивали — плакал. Плакал, приткнувшись лицом к жесткому, пахнущему соляром одеялу; чувствуя лицом через это одеяло еще более жесткий, набитый пробкой матрац.

— Повернись, — сказал замполит. — Ну-ка повернись, Комарников. Повернись.

Помог повернуться матросу.

Бледное лицо. Нос красный, распухший. Глаза глубоко запавшие, в ободке розовых, набрякших век. Скулы выпирают сильно, тонкие губы безвольно разжаты.

— Лежи, — капитан-лейтенант, положив руку на лоб матросу, не позволил Комарникову приподняться, сесть. — Лежи. Что у тебя?

— Так, — ответил тот с трудом, губы повиновались ему плохо. — Давит. Голова… На сердце давит… В груди. И жутко… Бывает жутко. Страшно…

— Страшно? — кузовков спрашивал, не удивляясь. Он присел рядом, на краешек койки, повернулся лицом к матросам-электрикам, собиравшимся около. Он будто с ними теперь говорил. — Страшно. Это бывает иногда. Я вот однажды попал. И теперь, как вспомню, волосы дыбом встают. Это случай давно был, в сорок втором. Тебе сколько в сорок втором году было?

Комарников закрыл глаза; гримаса боли обозначилась на лице резко. «Ах, да уйдите вы все! — казалось, сейчас простонет или выкрикнет пронзительно-резко. — уйдите со своими случаями».

Но Кузовков продолжал. Он говорил спокойно, неторопливо и с тем обычным напором, который как бы заявлял: «Интересно ли вам, не интересно ли, но я, замполит, говорю — слушайте».

— Вы тогда еще все под стол пешком ходили. А я — уже почти совершеннолетний. Учился уже, пожалуй, в восьмом классе… И вот однажды вызывает меня военрук. Серьезный был дядька. Только что с фронта, вместо одной ноги — протез. Но такой отчаянный мужик. И службу любил…

Вызывает и говорит: «Совершенно секретно. Никому ни гу-гу. Приготовься. Завтра пойдешь на выполнение боевого задания».

У меня глаза на лоб. «Боевое задание? Это у нас, в Сибири-матушке? За пять тысяч километров от фронта?.. А! — думаю. — Наверное, шпиона ловить!»

Кузовков убрал руку со лба Комарникова, положил на грудь. Словно сказал: «Ты лежи, лежи. Отдыхай. Тебе и слушать не надо. Лежи».

— И точно — ловить! — глаза Кузовкова светились тем огоньком радости, которым светились они, наверное, тогда, давным-давно, у подростка, вдруг получившего такое непростое задание. — Не шпиона, правда, ловить, а дезертира…

Был у нас в селе один такой мужичок. В колхоз в вое время не пошел. Все рыбешку промышлял, уток постреливал. Договора у него какие-то заключены с Заготпушниной. Жил на отшибе. И между прочим, наш военрук ему как раз не очень дальней родней приходился.

Когда этому самому мужичку, звали его Анипадисом, пришла повестка из военкомата, он забрал мешок с продуктами и подался в тайгу.

Наш военрук очень был зол на этого Анипадиса: всю, мол, родню опозорил! Живым или мертвым, надо этого Анипадиса доставить в военкомат.

Далеко мы с военруком зашли. Места глухие: болота, согры, изредка могучие кедрачи. В одном из кедрачей военрук командует: «В цепь!» Я, значит, подался от него в сторону. Ровно на такой интервал, какой предусмотрен боевым уставом пехоты. Винтовка наперевес. Старенькие у нас винтовки, из учебных в боевые переделаны, но под отсечно-отражателем, как и положено, четыре патрона.

Впереди поляна. Военрук рукой сигналит: «обходи». Вижу, над бугорком, который посреди полянки, будто бы пар поднимается. Землянка! Знает наш боевой военрук, где его беглый родственник может скрываться!

Залегли мы с военруком друг против друга. Раздайся только команда: «Огонь!», и мы один другому в голову по пуле могли всадить. Видимо, хоть и бравый мужик был мой командир, но не все вершины военного искусства были доступны ему.

Полежали минут пятнадцать. Вытаскивать надо как-то дезертира из его логова. Военрук сообразил. Вскочил, короткими хромающими перебежками ворвался на вершину землянки, кричит: «Взвод, оставаться в укрытии! Если сволочь будет оказывать сопротивление, бросать гранаты!» Потом винтовку стволом вниз и еще более грозно командует: «Руки вверх, Анипадис! Вылазь! Все равно твое дело крышка! Вылазь, Анипадис! Стрелять буду!..»

Шумит, значит, так грозно и поворачивается не очень скоро на землянке. А мне уже видится, что будто бы это и не землянка совсем. Легким снежком, как я уже разобрался, куча хвороста прикрыта. И вот этот хворост вдруг за спиной военрука раздвигается и — морда! Морда, а впереди ее лапы!..

Комарников глаз не открывал: ресницы его только иногда вздрагивали — будто сильный порыв ветра опахивал бледное, изможденное лицо; гримаса боли пропала. Может быть, Комарников даже и слушал неторопливый рассказ замполита.

— Лапы протягиваются, — продолжал Кузовков, — и хватают военрука сзади за его ватные толстые штаны. Хватают и тянут. Слышу команду: «Сверху прикладом бей!» Уставная команда. Один из приемов рукопашного боя. Какой расчет у военрука? Не убить дезертира, а только оглушить его и доставить живым в руки правосудия. Но я-то уж вижу — какое тут «сверху прикладом!». Такой здоровый медведище ухватил военрука за его ватные штаны, тянет молча, без рыка, будто спросить хочет: «Ты чего здесь, бездельник, шумишь?»