По маршруту 26-й - [17]

Когда дана была команда: «Приготовить мостик к погружению», — рулевой Ситников обнаружил синицу, приютившуюся возле выхлопной трубы. Поймать ее не смог.

Ушли под РДП — над водой выступала лишь головка устройства, втягивавшего воздух.

Почти совсем рассвело. Погрузились еще глубже — Барабанов поднялся в рубку к командирскому перископу.

В рубке электрический свет приглушен; полумрак. Из глазка перископа падает на темное лицо капитана третьего ранга светло-зеленый кружок — это утренний свет, безбрежно разлившийся над морской поверхностью, врывается в лодку спрессованным тонким пучком.

Глаз, приникший к перископу и необычно освещенный, кажется хищным, остро устремленным, напрягшимся. Руки, захватившие рукоятки перископа, тоже напряжены. Вся фигура, и широко расставленные ноги, и горб выгнувшейся спины — все угловато-резкое, во всем ожидание, обычная, превратившаяся в привычку собранность.

Ситников видел, как командир вдруг особенно плотно прильнул к перископу. Из-за резиновых щечек, какими с боков прикрывается лицо, чтобы здешний, внутрирубочный свет не мешал наблюдать, не стало видно командирского глаза и зеленоватого кружка вокруг него. Смотрит командир. Что-то видит. Но не такое, что сразу заставляет руку тянуться к щитку сигнализации, заставляет скомандовать: «Боевая тревога!» Но тоже что-то непростое видит командир.

Барабанов вдруг отстранился от перископа, выпрямился. Матрос видел, что капитан третьего ранга вздохнул. И сказал беззвучно одними губами: «Упала».

Узнали позднее (командир сказал сначала кому-то из офицеров, и стало тогда известно другим), что синица долго держалась над водой. Сначала где-то возле головки РДП, потом возле перископа. И только когда уже перископ стала захлестывать волна, поняла своим маленьким умом синица, что надеяться более не на что. Полетела к острову. Но не долетела. Упала… Глупая птица, поверившая когда-то плавучему железному островку, опустившаяся на него отдохнуть. Не долетела до земли обыкновенной, такой четкой сизостью выступавшей в мягкой голубизне утреннего, почти совершенно спокойного океана.

* * *

Кто-то даже высказал шутливое подозрение, что радиометрист спал на вахте в своей уютной рубке, приснилось ему, будто работает радиолокатор чужой ПЛ, вот он и рявкнул. Рявкнул и напугал боевых подводников. Батуев со стула свалился. Теперь уже все утверждали, что в ту минуту механик свалился со стула. Видели якобы, как штурман катился вдоль стола в кают-компании: голова-ноги, голова-ноги… И будто бы повторял: «Зато карту уточнили! Зато карту уточнили! Знаем истинную глубину».

Вспоминая теперь ту минуту, шутили, не задевая только командира да еще минера Хватько. Андрей Хватько сделал тогда такое, чего в простой обстановке, наверное бы, сделать не смог. Простые тали, деревянные клинья-стопора и еще совсем немногочисленные приспособления — разве бы этой нехитрой техникой, будь обстоятельства менее требовательными, можно было справиться с тяжестью торпед?

В кают-компании только и разговоров было, что о неизвестной лодке. Даже составились две партии. Первая (ее возглавлял неторопливый и обстоятельный в суждениях Батуев) утверждала, что лодка здесь появилась не случайно. Блуждание в этом районе, предписанное планом похода, тоже не есть какая-либо ошибка или недоработка штабистов бригады…

Минер Хватько, возглавлявший противную сторону, издевался над глубокомыслием Батуева.

В часы, отведенные для политинформации, Кузовков провел обстоятельную беседу о международном положении. Командиру хотелось, чтобы заместитель сделал доклад по трансляции: спокойнее, когда каждый человек на своем месте. Но кузовков настоял, чтобы, поскольку такое изредка разрешалось, свободных от вахты собрать собрать вместе.

— Пусть посмотрят друг на друга, — говорил Кузовков, — пусть посмеются вместе. Не барсуки — каждый в своей норе. Мало ли что нам еще предстоит. Пусть каждый в тяжелую минуту помнит: за переборкой, в другом отсеке, — друг.

Вечером командир разрешил «прокрутить» кинокартину. Спорили: «Чапаев» или «Карнавальная ночь»? большинство высказалось за «Карнавальную». Она повеселее, мол. Посмеяться надо, духоту забыть.

Командир отделения дизелистов, старшина второй статьи Разуваев, стоявший в это время на вахте, стал проситься у Батуева посмотреть кинокартину.

— Похохотать охота. Пусть подменят. Везет же вон разным Шайтанкиным: опять будет смотреть. А ведь за всю кинокартину зубов не покажет — сидит как каменный.

Батуева этот упрек задел. Видимо, сказывалось постоянное напряжение похода — все стали заметно раздражительнее. Шайтанкин ответил что-то Разуваеву. Тот не отступился. Земляки крепко повздорили. В конце концов Разуваев даже напомнил дружку о давних днях, в которые семью Шайтанкиных одолевала нужда, и если бы не доброта Разуваева…

— Не забывай тех деньков. Не забывай, — говорил он товарищу.

Шайтанкин те дни помнил. Тогда действительно туговато пришлось их семье. Отец вдруг задурил на старости лет. Спутался с какой-то бабенкой, бросил мать, забыл про ребятишек, подался вместе с «возлюбленной» куда-то на север, «большую деньгу зашибать».