По маршруту 26-й - [15]

Один только вышел тогда…

За тонкой стенкой, в кают-компании, разговаривали доктор и Кузовков.

Доктор недобро шутил:

— И вот, значит, найдут когда-нибудь старые ржавые кости Сабена. «Ба! — воскликнет какой-нибудь знаток истории. — Да это же тот самый заяц, который пропал без вести. Сенсация!»

— Постой! Постой! — заговорил кузовков очень оживленно. — Постой. Как это ты там рассказывал? Ты очень интересный анекдот в последний день привез. Как он там начинается?

Стал вспоминать.

— Не так, — сказал доктор недовольно. — анекдот надо уметь подать. Анекдот должен звучать энергично, стремительно. «Сенсация!»

В отсеке появился Комарницкий — его взволнованный голос прозвучал за тонкой дощатой стенкой, которая отгораживала командирскую каюту.

— Товарищ капитан, — он обращался к доктору, — вот посмотрите, погибла!

Замолкли. Медик, и замполит, и матросы отсека сгрудились вместе (командир слышал это через стенку). И он тогда тоже поднялся, вышел из каюты.

На ладони у доктора лежала синица. Крылышки опали безжизненно, перышки — распущены; серенький комочек. Капитан-медик приложил синицу грудкой к уху: слушал, чуть приоткрыв рот. Он всегда так приоткрывал рот, когда прослушивал, выстукивал чью-либо грудь. Долго Сабен слушал синицу.

Глаза его, серые, большие, на тонком худом лице виделись крупными, удлиненными каплями; зрачки — как отражение в этих каплях агатово-черных поблескивающих точек-кнопок со щитка сигнализации. Печаль в глазах.

Но потом Сабен сказал:

— Кажется все-таки бьется сердчишко. Чуть-чуть. Михаил Иванович, — повернулся он к Кузовкову, — послушайте вы своим тонким музыкальным ухом.

Над «музыкальным ухом» все засмеялись, потому что знали: Кузовков все песни поет на один мотив. Но потом опять умолкли, ждали, что скажет Михаил Иванович, теперь слушавший грудку синицы.

— Правда, стучит.

— Кислородное голодание, — сказал командир. — Привыкла к лесному воздуху.

— Вот именно, — поддержал его Кузовков. — К озонам разным. К эфирам…

— Вам бы, Михаил Иванович, — сразу подпустил шпильку доктор, — эфирами дышать. В баночку бы с эфиром…

— Да ладно, ладно, — несердито проворчал Кузовков. — Ты о словах судишь с узких материалистических позиций. Эфир! Ты что думаешь, только твой медицинский эфир на белом свете есть? Еще разные Державины про эфиры да про зефиры писали. Эфир — это, знаешь, такое, — посучил пальцами перед острым носом доктора. — Такое, знаешь, невесомое что-то. По сравнению с воздухом, не с нашим здешним воздухом, а даже с тем же лесным, и то что-то этакое, более благородное.

— Это уже ваша поэтическая интерпретация, — вставил свое замечание худощавый длинный Батуев, подошедший с центрального поста. — К вам я, товарищ командир.

— Дайте ей глотнуть кислорода. Дайте, бросил капитан третьего ранга, быстро поворачиваясь, проходя к себе в каюту. Он видел по глазам Батуева, что тот с чем-то важным.

Механик доложил, что в нескольких отсеках содержание углекислоты выше всяких пределов. Надо давать команду: «Включаться в ИДА».

Командир не согласился. Он приказал без особого шума вывести людей из «тяжелых» отсеков. Оставить там лишь самых необходимых. Тем — включиться. Всем другим экономить кислород.

«А как дела в первом отсеке?» — хотел спросить Барабанов инженера-механика. Но не спросил. Он понимал, что механик знает сейчас ровно столько же, сколько он сам.

В первом отсеке сейчас решалась судьба лодки. А может быть, это лишь казалось, что там решалась судьба лодки. И может быть, не стоило затевать всей этой возни, такой изнурительно тяжелой, отнимающей бесценное время?

В первом отсеке из двух аппаратов вынимали, втаскивали сюда, внутрь лодки, торпеды. Работу, простую в обычных условиях, осложнял крутой наклон корпуса лодки. Механизмы и тросы могли сдерживать, перемещать торпеды, когда лодка стояла совершенно горизонтально. Сейчас тросы рвались, лебедка не выдерживала. Минер Хватько, этот молоденький старший лейтенант, которому хотелось походить на грозных корсаров, видимо, поэтому он отпускал бороду и усы, что росли у него отдельными рыжими клочками, — сейчас что-то придумывал. Приспосабливал вместо тросов цепи, хотел заменить лебедку талями. Минер Хватько готовил необычный залп.

Настанет минута, и будет сыгран аврал. Будет дана команда. Она, как обычно, как всегда, прозвучит: «по местам стоять! К всплытию!»

Будут продуты цистерны. Все, до одной. И те, что еще заполнены водой, и те, что уже пусты. Весь запас воздуха, который есть, который сейчас сжат в системах нормального и аварийного продувания, весь, без остатка, будет отдан лодке. И в ту же секунду, когда во все цистерны, выбрасывая из них тяжесть воды, ударят тугие воздушные струи, когда они сделают лодку легкой, рвущейся вверх, в ту же самую секунду два аппарата дадут залп в дно. Залп без торпед, одним лишь воздухом. Будет разорван ил. Воздушная прокладка возникнет на мгновение между корпусом лодки и тем страшным, незнаемым, невидимым илистым дном, в которое врезался подводный корабль. Залп поможет вырваться из этих могильно-страшных объятий.

Отпустив Батуева, Барабанов направился в первый отсек. Он еще лишь прикрывал дверь своей каюты и уже видел, как рукоятка кремальеры первого отсека вскинулась вверх, как потом распахнулась круглая массивная дверь; сразу ногами и головой махнул сюда, во второй отсек, старший лейтенант Хватько. Не пошел — побежал. Усы его и борода, клочки усов и бороды, не рыжими были, а черными, и все лицо — в темных масляных пятнах. В руках — обрывки цепи.