По лезвию бритвы - [17]

— Адольфус кормит тебя? — спросил я.

Мальчик кивнул.

— И все равно голоден? В твоем возрасте мне всегда хотелось есть.

— Я в порядке. Стянул кое-что с рыбного воза по дороге назад, — ответил он так, словно этим поступком можно было гордиться.

— Я же дал тебе денег утром?

— Дал.

— Уже потратил?

— Ни одного медяка.

— Тогда тебе незачем красть еду. Без нужды крадут только недоумки. Если желаешь идти этим путем, можешь убираться ко всем чертям. Я не собираюсь давать поручения какому-то идиоту, который тащит кошельки только потому, что это будоражит ему нервы.

Судя по его гримасе, мои сравнения не слишком понравились сорванцу, хотя он и ничего не сказал в ответ.

— Где ты ночуешь?

— По-разному. Когда было тепло, спал под набережной. Последнее время ночую на заброшенной фабрике возле Бреннока. Там есть сторож, но он делает обход только после заката и перед рассветом.

— Адольфус сказал, что ты можешь спать у него в задней комнате. Аделина, наверное, приготовит тебе постель.

Детские глаза тут же скривились в злобные щелки: домашний уют — крайнее оскорбление для уличного дикаря.

— Я просил только работу и не нуждаюсь в вашей благотворительности.

— Пора тебе уяснить, сопляк, на случай, если не хватает мозгов понять самому: благотворительность не по моей части. Мне наплевать, где ты спишь. Можешь ночевать хоть в Анделе, если тебе так нравится. Я только передаю тебе предложение Верзилы. Желаешь принять его, принимай. Не хочешь, к утру я забуду о нашем разговоре.

В подтверждение своих слов я приложился к бутылке, и через миг мальчишка исчез в толпе.

Закончив с ужином, я поспешил подняться к себе, пока пивная окончательно не заполнилась публикой. Где-то по пути от Гнезда к дому боль в подвернутой ноге снова дала о себе знать, и короткое восхождение по лестнице оказалось неприятнее обычного.

Я лег на кровать и скрутил длинный косяк сон-травы. Вечер просачивался в открытое окно, принося запах мускуса. Запалив скрутку, я погрузился в думы о планах на завтра. Запах, который шел от тела убитой девочки, был крепким, сильнее любого средства для кухни и ванной. И простого средства для чистки было бы недостаточно, чтобы сбить со следа скрайера. Возможно, какой-нибудь сильный растворитель с мыловарни или одной из клеевых фабрик, расположенных в Кирен-городе. Киренцы получили монополию на производство такого сорта, потому я и отправил сегодня мальчишку объявить их главарю о своем визите. Как бы только вся эта затея не навредила моему основному занятию.

Задув лампу, я пускал в воздух колечки разноцветного дыма. Смесь была отличного качества, сладковатая на вкус и крепкая, пробирающая до самых легких. Вся комната наполнилась прозрачными прядями меди и жженой охры. В полудреме я затушил сигарету о дно кровати и закрыл глаза, легкая эйфория растекалась по моему телу, заглушая шум завсегдатаев трактира.

В своих снах я был снова ребенком, без родни и без крова, моих мать и отца унесла чума, младшая сестренка погибла во время хлебных бунтов, уничтоживших остатки гражданской власти. Так я впервые попал на улицы Низкого города. Там я научился рыться в отходах в поисках пищи и ценить нечистоты за то тепло, которым они могут согреть тебя во время сна. Там я впервые увидел, как низко может пасть обычный человек, и там познал, чего можно достичь, падая еще ниже.

Я спал, свернувшись калачиком, в дальнем углу аллеи, когда их голоса разбудили меня.

— Урод. Эй, урод! Что ты делаешь на нашей территории? — Их было трое, старше меня всего на несколько лет, но этих нескольких лет хватило бы им. Щадить детей — пожалуй, самая удивительная особенность красной лихорадки. Вполне возможно, что эти трое были самыми взрослыми представителями человеческой расы на десять кварталов вокруг.

У меня не было ни одной ценной вещи. Одежда превратилась в лохмотья, которые разошлись бы по швам, как только их попытались бы снять, и я потерял ботинки в хаосе прошлого месяца. Я не ел полтора дня и спал в яме, которую вырыл под стеной дома. Но этим троим от меня ничего и не было нужно. Они просто были рады возможности совершить надо мною насилие, окружавшая обстановка обострила природную жестокость детей до болезненной страсти.

Я поднялся с земли, голод так обессилил меня, что даже это простое действие далось с трудом. Трое мальчишек, в таких же лохмотьях, такие же грязные, как и я сам, медленно приближались. Судя по гнойным язвам на лице предводителя, он перенес чуму, одержав победу над смертью. В остальном он мало чем отличался от своих спутников, голод и нужда сделали их почти неразличимыми отощалыми потребителями отбросов и падали.

— У тебя еще хватило наглости, сосунок, заявиться в наш квартал, не спросив положенного разрешения.

Я стоял молча. Даже ребенком я сознавал всю нелепость пустой болтовни, что предшествует драке. Почему бы сразу не перейти к делу?

— Тебе нечего мне сказать?

Предводитель повернулся к своим, словно пораженный моей неучтивостью, затем нанес мне удар сбоку по голове, и я полетел на землю. Я лежал в ожидании побоев. Я знал, что сейчас меня начнут избивать. Я слишком привык к этому, чтобы рассуждать о несправедливости мира, слишком привык, чтобы оказать сопротивление, и мог только истекать кровью. Парень ударил меня ногой в висок, и в глазах помутнело. Я не кричал. Наверное, у меня просто не было на это сил.