По дорожкам битого стекла - [8]

— Хочешь сыграть для кого-нибудь?

— Да, и мне плевать для кого.

— Если тебе действительно плевать, то я знаю одно место.

Герман взял со стола телефон и удалился в комнату.

* * *

Вечер тонул в тумане с реки. Какая-то немосковская погода для конца лета. На Павелецкой душно и туманно, как в болотах Миссисипи. Трамваи отстукивали свой заунывный мотив по блестящей глади рельсов. Максу всегда было не по себе от этих жёлто-красных чудовищ. Не то, чтобы в его родном городе их не было, просто там они смотрятся менее пугающе. Он огляделся по сторонам. Тут всё не так, как в той Москве, к которой он привык, вроде бы и тоже центр, но как в другой мир попал: чёрные и серые дома, утопающие в густой зелени, зловонные подворотни, битые арбузы на мостовой, серые стайки бомжей и запах адской серы в воздухе.

— Москва — это не город, а совокупность государств, — произнёс Герман, читая мысли друга. — Калейдоскоп. Кривая мозаика. Она красива, но только касками и урывками. Если собрать воедино все детали, то они теряют всякую прелесть, сливаясь в единый уродливый гул.

Макс понял, что Ворона опять понесло. Но его речь в такие моменты казалась безумно красивой. Ещё никто на его памяти не выражался так. Люди из его прежнего круга были способны видеть красоту, но были совершенно не в силах её описать, кроме как: «Охуитительно, бля».

Они шли дальше по кривой брусчатке и трамвайным рельсам, вглубь тумана.

— Надо будет гитару тебе потише сделать, а микрофон погромче, — снова ворчал Герман. — Играть ты по-прежнему не умеешь, а нормального состава у нас нет. Ненавижу акустику, блять.

Максу оставалось только кивать и соглашаться. Вечер стекал вниз по сознанию.

— Мы почти пришли, — сказал Герман, указывая на железную дверь, ведущую в полуподвальное помещение. На двери даже не было вывески или каких-либо опознавательных знаков, только пятна ржавчины и коричневые разводы.

— Подожди. Я покурить забыл, — Макс полез за сигаретами.

Только теперь он почувствовал, что начинает волноваться. Под рёбрами начало глухо тянуть. Ему со школьных времён не доводилось выступать на сцене. Раньше его песни слышали только разрисованные стены перехода и равнодушные прохожие. Теперь перед ним зияли скользкие ступени в личное чистилище. Он либо умрёт… со стыда, либо выйдет оттуда живым и обновлённым.

— Я тут выступал иногда, — Герман тоже потянулся за сигаретой. — Когда мне были нужны деньги, я играл тут каверы на «ДДТ» и «Аквариум». Мэ-э-эрзость.

— Угу.

— Подожди, чуть не забыл, — Герман полез в карман за маленькой трубкой.

Вытащив из другого кармана пакетик с травой, он без палева забил трубку и, раскурившись, сделал одну затяжку, затем передал Максу:

— На, так легче будет.

Сладковатый дым превосходного каннабиса ворвался в лёгкие. Мысли воспарили и голова прояснилась. Это было то состояние тончайшей укуренности, когда можно чувствовать себя богом и не терять ясности ума. Трава блаженна и чиста. Она не поможет играть лучше, просто прогонит страх и вдохнёт уверенность.

Внутри было не продохнуть от дыма и пивных испарений. Гнусный запах заспиртованных наглухо тел бил в ноздри. «Куда ты меня привёл?» — хотел спросить Макс, но всё же промолчал. Всё вокруг показалось ему просто испытанием. Ему не нужно играть божественно, главное просто преодолеть себя. Тем временем Герман о чём-то перетирал с хозяином пивной, активно жестикулируя.

— Это даже не андеграунд, это просто дно, — сказал Герман, возвращаясь к Максу.

— Днище.

Они рассмеялись, на миг забыв про окружающую мерзость.

На маленькой сцене помещались лишь два барных табурета, очевидно, самых лучших, что имелись в данном заведении. Подошвы кед прилипали к полу, который не мыли с прошлого года. Надписи на стенах и смрад, стоящий вокруг, напоминали об общественном туалете. Герман попросил, чтобы их не объявляли, у этого новоявленного дуэта не было даже названия. Ничего не говоря, они начали песню. Макс пожалел, что поёт на русском, сейчас ему до одури хотелось, чтобы никто из присутствующих здесь не понял ни слова. Он не даст этим грязным скотам лезть немытыми руками в свою душу. Но надо было петь, и он закрыл глаза, чтобы не видеть этих красных пропитых лиц. Лишь тепло гитары в руках придавало уверенности. Максу казалось, что он стал играть лучше, но всё равно не важно по сравнению с Германом. Макс искоса глянул на него, тот увлечённо был погружён в собственный мир и его атмосферу, не открывая глаза, он сплетал свои нити мелодии.

«Сегодня я играю для себя. Мне наплевать на эти рожи. Я просто закрою глаза и представлю самую лучшую на свете публику. Главное, петь громче, чтобы не слышать возгласы из зала. И не смотреть на них», — думал Макс. В кратких перерывах между песнями он оглядывал зал: серых рож становилось всё меньше, густой смрад табачного дыма рассеивался. Наверное, там за окнами уже совсем стемнело?

По телу разливалась волна кайфа. Макс был переполнен самим собой, и больше ничего на свете ему не было нужно. Только петь. Привычно пропускать через себя воздух и парить на шёлковых крыльях. Внешний мир сдавал позиции перед внутренним. Здесь — грязная пивная, полусонные алкоголики, там — превосходный спектакль за шторами век. Главное, петь и не думать: как ты это делаешь. Слова вспоминаются сами собой, а пальцы зажимают верные аккорды. Макс признавался себе, что в тайне надеялся, что в это ужасное заведение нагрянет какой-нибудь известный продюсер и обязательно заметит их группу, которая сияет как жемчужина посреди грязи. Он предложит им выгодный контракт, и скоро весь мир заговорит о них. Мысль была отчаянной и глупой, но чрезвычайно вдохновляла. Так незаметно для себя они отыграли всю программу.