По дороге в завтра - [16]

Букреев, в пиджаке нараспашку, ходил «грудь колесом», лихо размахивал руками, громко командовал. «Право по борту!» — кричал он, и парни бежали к правой стороне штабеля. «Навались!» — выкрикивал Букреев, и они брались за горбыль. «Полный вперед!» — неслось, как с капитанского мостика, и парни с энергичным выкриком делали рывок. Затем горбыль несли к платформе. И снова неслось: «Навались!», за ним протяжное: «Э-э-х» и короткое, как удар: «Оп!».

На платформе начали заводить двигатель. Все радостно закричали. Трактор медленно, неуклюже, как огромное животное, пополз по настилу. Рокот мотора слился с гулом, который возникал вокруг. Зарокотал еще мотор, еще….

Одна за другой машины выстраивались в ряд вдоль железной дороги.

Николай не находил дела, как и многие, но странно: вдруг почувствовал себя здесь лишним. Он уже не слышал друзей. Ему представилось: по степи идет трактор, а за ним — повозка с бочкой, и он, Дрожкин, на бочке…

Бабкин тоже все это время стоял без дела, бросая сердитые взгляды в сторону Букреева. Ему хотелось перехватить у Михаила инициативу, но он не знал, как это сделать. Когда трактор пополз по настилу, Бабкин решил, что пора действовать и, суетясь, начал некстати кричать:

— Раз, два, взяли! Пошли!..

За этим занятием и застали Бабкина Истомин и Денисов, внезапно появившиеся у платформы. Семен Михайлович, поразившись кипучей деятельности парня, похвалил его:

— Кто говорил, что Бабкин не любит работать? Не верю!

А Бабкин зачем-то взвалил на плечо доску и, согнувшись под тяжелой ношей, быстро передвигая длинные ноги, пошел от платформы.

— Мо-о-щная кадра! — изумленно воскликнул Истомин. Он выждал, пока парень исчез за поворотом узкой тропинки, ведущей в поселок, сказал с воодушевлением: — Горит человек на работе!

3

Денисов смотрел на сиротливо толкавшегося Колю Дрожкина. Ему по-отечески было жаль его. Почему-то этого скромного паренька невзлюбил директор. Николай Тихонович задумался. Для него оставалось многое не разгаданным в поступках Истомина.

Как-то пришел в контору рассерженный Ананьев, напустился на директора, наговорил грубостей. А когда инженер ушел, Истомин сказал: «Ему палец в рот не клади… колючий, как чертово дерево». Денисов не понял, какой смысл Истомин вложил в эти слова. Видно, обиделся директор на инженера за его дерзость, может быть, вспомнил к тому же свою стычку с ним при знакомстве. Но Истомин сказал дальше: «С корнями мужик. Шапку зря ломать не будет. С ним приятно и разговаривать. Другой только и знает вскакивает да твердит, как попугай: «Есть, товарищ начальник». От такого толку не жди».

Но сейчас Денисова больше всего занимал Дрожкин. Николаю Тихоновичу захотелось до конца выяснить отношение директора к Коле. Он был уверен: Истомин потому не уволил Дрожкина, что решил, наконец, пойти на уступки секретарю парторганизации.

— Смотрю я, славный парнишка этот Дрожкин, — заговорил Николай Тихонович. — Хорошо, что не уволили, сохранили парня.

— А зачем его увольнять?

— Но вы же собирались!

— Дурь надо было выбить из человека.

— Вот те раз! — поразился Денисов. — Столько нервов парнишке испортили.

— Впредь подумает, прежде чем набедокурить, — ответил Семен Михайлович. — Представьте, что нечто подобное он совершил бы в зрелом возрасте… Парень он рыхлый, для него переживания — хороший урок на стойкость. В большое плавание собирается человек.

Вот и пойми этого Истомина…

4

Бабкин недолго нес ношу. Как только миновал вокзал, доску сбросил с плеча, постоял с минуту, отдыхая. Свернул с тропинки, направился через улицу к конторе. Он знал: там в тоскливом одиночестве коротает время Валя Анисимова.

Тихо раскрыв дверь и мягко ступая, Бабкин подошел к столу, слегка поклонился:

— Прошу прощения, кажется, я помешал.

— Нет, нет, совсем нет, — вспыхнув, проговорила Валя и начала складывать бумаги на столе.

— Как чувствует себя на новой земле обворожительная патриотка? — спросил Бабкин.

Валя предложила застенчиво:

— Садись, Арнольд… А все на разгрузке, — добавила Валя и спохватилась: не ушел бы.

Нет, Бабкин уходить не собирался. Он склонил голову над столом, вяло заговорил:

— Меня и тебя невозможно представить грузчиками. Если эти пальцы не беречь, они могут совсем огрубеть. И что тогда? Я ведь лирические стихи пишу, когда настроение бывает.

— Ты и одет, не как все, — сказала Валя.

— Парижский портной шил, две академии по этому делу окончил.

— Ты был в Париже?

Бабкин скромно потупил глаза.

— Это не имеет значения. Портного из французской столицы выписали в Москву, он шьет костюмы членам правительства, дипломатам, народным артистам и известным писателям.

— Ну, а ты… — начала Валя и осеклась.

— Хочешь, в следующий раз прочитаю свои стихи о весне или о любви? — уклончиво ответил Бабкин на вопрос, недосказанный Валей.

— Если ты такой, зачем поехал на целину?

— За темой. За темой поехал в пустынную даль. Все писатели теперь ездят за темами.

— У тебя в Москве, наверно, много поклонниц, — сказала Валя и опять покраснела.

— Я люблю красивую жизнь, — проговорил Бабкин грустноватым напевным голосом и умолк, но через минуту снова заговорил: — Не всякий только понимает это… Встретил я однажды девушку, милая такая… Так вот, прочитал я этой девушке стихи, не свои, другого поэта, о хорошем отношении к лошадям, назначил свидание, а она не пришла… Была еще у меня одна актриса знакомая. Друзья советовали мне на ней жениться. Но я не нашел в ней красоты души. Она теперь заслуженная. Просит, чтобы я ее навещал. Ну звякнешь иногда, зайдешь из приличия, поговорим, то, се, пятое, десятое. Но только это несерьезно все. Душа моя требует возвышенной дружбы.