По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке - [60]

– Очень хорошо, что удалось. На будущий год, наверное, будет невозможно. Ничего, что такая виза. Поедешь на два года в Канаду.

Тоже вариант…

Подавила желание позвонить кому-нибудь еще. Какой-то зуд внутри не давал успокоиться. Хватит насиловать телефон! Из него ничего больше не выжать. Я ушла в город.

Я приехала в эту страну пять месяцев назад, по туристической визе, не имея ничего, кроме доморощенного языка и диплома, и никого не зная. Наутро мне уезжать обратно. У меня было где остановиться в Нью-Йорке, в Кливленде, в Детройте, в Далласе и в Вашингтоне. В моей дорожной сумке лежал подписанный контракт на три года – плод пятимесячных усилий. Я поступила в резидентуру, поймала удачу за хвост, вскочила в последний вагон уходящего поезда. У меня были все основания радоваться и гордиться собой. Но я не гордилась. Я металась по весеннему, цветущему, акварельно-прозрачному Вашингтону, и он не радовал меня. Из Бетезды к кампусу Джорджтаунского университета, на берег Потомака, к колонне Вашингтона, к Капитолию. Тоскливый зверь ожил в душе. Меня не взяли в мою больницу. Меня не оценили достаточно высоко. Я не прошла. В то единственное место, где меня видели и знали. Уже ничего нельзя изменить. Все эти месяцы была надежда, что каждый мой маленький шаг может что-то изменить. Теперь – все. МАТЧ состоялся. Стороны связаны результатом МАТЧА. Надо получать обменную визу, которая свяжет меня по рукам и ногам. Её нельзя переделать на другую. Нельзя получить гринкард. Она требует моего возвращения на родину на два года после окончания программы. Она требует разрешения нашего министерства. Америка кормила десятилетиями сотни тысяч моих соотечественников и соплеменников, которые вовремя и достаточно убедительно пожаловались на национальные и религиозные преследования. Меня она приняла на работу после трудных экзаменов и жестокого конкурса. Теперь она заставляет меня сделать вид, что это российское правительство направляет меня на трехлетнее обучение и ждет обратно.

Я поступила в резидентуру на общих основаниях. У меня получилось, потому что старалась как могла, и потому что мне помогали люди. Но они помогали мне, а не российскому правительству.

Я не ела, не пила, не отдыхала. Зверь забивал все желания. К вечеру вернулась в Динину квартиру. Усталости не было. Позвонил телефон. Ховард. Пришли какие-то бумаги из «Святого Луки».

– Хорошо, Ховард, завтра я выйду на улицу, найду где-нибудь факс, скажу тебе номер, и ты мне все пришлешь.

– Да, – сказал Ховард, – звонил еще директор – геронтолог, поздравлял тебя с распределением. Но он был уверен, что ты попала в Мемориальную. Там после МАТЧа остались свободные места.

Я повесила трубку и стала думать. Что-то тут было не так. Если я была в списках, свободные места остались бы только в том случае, если бы я попала в программу. «Шмидт поставит тебя на первое место в списке второго выбора». Хоть на последнее. Я должна была попасть в Мемориальную. Вдруг опять случайность? Моего номера в МАТЧе не было в общем списке. Вдруг они его просто не нашли на отдельном листочке? Тогда меня могут взять! У них остались места! Правда, контракт уже подписан. Но программа в Мемориальной стояла первой в моем списке, а Святой Лука – последним. Имею моральное право.

Звоню Ковальчуку в Кливленд. Откуда он знает про свободные места? Это точно?

Ему говорил Браун из Университетских больниц.

Значит, точно.

– Кто-то забыл поставить твою фамилию в список, – говорит Ковальчук. – Ну ничего. Ты нашла работу, это главное. Святой Лука – хорошая больница.

– Доктор Ковальчук, вы хорошо знаете доктора Кинга? Вы не могли бы спросить у него про мою визу? У меня завтра самолет, я уже не успею.

– Что за срочность была уезжать из Кливленда, пока ты все не согласовала? Я попробую.

Я снова позвонила Ховарду и попросила найти домашний телефон доктора Шмидта. Была пятница, десять часов вечера. Я набрала его номер.

– Извините, что я звоню вам домой в такое время. Мне сказали, что в вашей программе остались незаполненные места. Это правда?

– Правда, – сказал он.

– Как это могло случиться, ведь ваша программа была в моем списке под первым номером?

– На этот вопрос я отвечать не обязан, – сказал Шмидт. – На заседании комитета по резидентуре было сочтено нецелесообразным ставить ваше имя в список.

– Я была у вас на приеме. У меня сложилось впечатление, что вы были не против взять меня в свою программу. Это правильно или нет?

– Я всегда стараюсь быть нейтральным.

– Есть у меня какая-то возможность попасть в вашу программу?

– Я уже предложил все оставшиеся места.

– Прошу прощения, – сказала я…

– Я уже предложил все оставшиеся места, – повторил он.

– Прошу прощения, – снова сказала я.

– Я уже предложил все оставшиеся места! – в его голосе звенел металл.

Я, наконец, сообразила, что использую не ту форму извинения. Он думал, что я не поняла и прошу повторить.

– Извините, что я позвонила. До свидания.

Вот тут я все-таки устала. Легла, не раздеваясь, и заснула, успев подумать с сожалением, что этот разговор будет первым, о чем я вспомню завтра утром.

И снова я бегала по Вашингтону, и зверь в душе резвился вовсю, не давая ни есть, ни пить, ни уставать. Меня решили не вносить в список. Мне решили не давать ни одного шанса. Как я старалась в этой больнице! «Американцы обычно не ставят нашу программу на первое место». Для меня она была пределом мечтаний. «Шмидт сказал, что хочет тебе помочь». И Дезире в день МАТЧа уже знал, что меня не было в списках. Поэтому он и не позвонил. И Шмидт, разговаривая со мной в кабинете, знал. «Мы надеемся, что вы поступите». Конечно, формально он не сказал, что я поступлю в его программу, но как еще я могла его понять? А я ведь его ни о чем таком не спрашивала. Конфиденциально – значит конфиденциально. И Чизхолм знал с самого начала, с того дня, когда я впервые пришла к нему в поликлинику. Список они составляли как раз накануне.