По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения - [34]

. В этом же письме он объявляет, что заканчивает «роман в объеме “Eugénie Grandet”»[143], – речь идет о «Бедных людях». Примерно в эти годы Бодлер увлечен славой Бальзака; как и Достоевский, он тоже мечтает создать нечто соразмерное его гению. Он начинает, предположительно в 1843 – 1844 гг., работу над своим единственным прозаическим произведением – большой новеллой «Фанфарло», законченной в 1845 г. и опубликованной в начале 1847-го. В этом же году, в декабре, Бодлер пишет матери о своем намерении стать романистом: «С нового года я принимаюсь за новое ремесло, а именно за сочинение чистого воображения – Романа. Бесполезно доказывать вам здесь значительность, красоту, бесконечность сего искусства. Касаемо материальных вопросов вам достаточно будет знать, что худо-бедно все продается; дело только в усердии»[144].

Новелла «Фанфарло», один из первых опубликованных Бодлером текстов, во многом навеяна прозой Бальзака. Здесь все напоминает мастера социально-психологического романа, блестяще изображавшего устойчивую пару «светская женщина – молодой литератор»: интрига, психология, стиль. Как показал Жан Прево, сюжетная схема новеллы повторяет роман Бальзака «Беатрикс»[145]: в «Фанфарло» мадам де Космели (копия мадам де Геник из «Беатрикс») также оставлена мужем ради легкомысленной танцовщицы Фанфарло (Беатрикс); юный и блистательный герой Самюэль Крамер (Ла Пальферин) берет на себя миссию соблазнить Фанфарло, что ему блестяще удается – так же как и его двойнику у Бальзака; обе женщины спасены и вновь обретают любовь своих мужей. Нас будет интересовать главным образом фигура этого несостоявшегося литератора Самюэля Крамера, поэта-романтика, автора сборника стихов с говорящим названием «Орланы». На страницах новеллы он предстает законченным воплощением всех противоречий романтического характера; точнее, в необычайно резких противоречиях его словесного портрета проглядывает шаржированность или даже пародийность этого образа:

Он одновременно и великий лентяй, и печальный честолюбец, и блестящий неудачник; вся его жизнь сложилась из полуидей. Солнце праздности, без конца сияющее у него внутри, испаряет и снедает вторую половину гения, которым одарили его небеса. Среди всех этих полувеликих людей, которых мне довелось знать в ужасающей парижской жизни, Самюэль был более чем кто-либо человеком незадавшихся прекрасных творений; натура болезненная и фантастическая, поэтичность которой сияет больше в личности, нежели в ее творениях…[146]

Представляя своего героя в самом начале текста, рассказчик подчеркивает «странные сложности его характера»[147] и сразу причисляет к разряду фланеров: «В современном мире этот тип характера встречается чаще, чем можно подумать; улицы, публичные места гулянья, кафешки и все убежища фланирования кишат существами подобного рода. Они так легко отождествляются с новой моделью, что недалеки от мысли, что они сами ее и выдумали»[148].

Судя по всему, образ поэта-неудачника, преисполненного литературных замыслов, которым так и не суждено осуществиться, пугал молодого Бодлера, так же как пугали Бальзака его герои-неудачники (Лусто, Люсьен де Рюбампре), чью судьбу оба писателя боялись разделить. Самюэль Крамер – литературный двойник Бодлера и вместе с тем самопародия, самокритика, самоирония поэта. По справедливому замечанию А. Феррана, в этом образе Бодлер одновременно «рисует себя самого и подвергает себя суду»[149]. В возрасте 25 лет «Бодлер уже дистанцируется от того, кем был вчера, кем, может быть, еще является сегодня; он сжигает все то, что любил, замечает смехотворность идолов своей молодости и смеется над ними, чтобы ему не пришлось за это краснеть»[150]. Литературный портрет Самюэля Крамера поражает сходством со знаменитым портретом Бодлера в черном платье, с длинными вьющимися волосами, написанным в 1843 г. Эмилем Деруа, на что впервые обратил внимание близкий друг поэта Шарль Асселино[151]: «У Самюэля чистый благородный лоб, глаза блестящие, как капельки кофе, задиристый и насмешливый нос, циничные и чувственные губы, квадратный самовластный подбородок, нарочито рафаэлевская шевелюра»[152]. Мечтатель и романтик, каковым был молодой Бодлер, полный нереализованных замыслов, стремившийся, как и его герой, к жизни, полной гармонии и героизма, сияния и красоты, латентный «Растиньяк или Рюбампре в поиске иллюзий, которые назавтра будут потеряны… – таков герой Бодлера, таков сам Бодлер»[153].

Не приходится сомневаться, что такого рода вторичный, деланный романтизм, чреватый творческим бесплодием, был не чужд и молодому Достоевскому, равно как и его мечтателю-фланеру, «полубольному горожанину» из «Хозяйки». В сущности, и в фигурах двух писателей, и в образах их персонажей запечатлелась некая романтическая хворь, детская болезнь романтизма, которой оба болели и от которой быстро излечились, прибегнув, как это ни парадоксально, к сходным радикальным средствам, оказавшимся, правда, не лишенными смертельных побочных эффектов: имеется в виду определенного рода революционный радикализм, который одного из них толкнул на парижские баррикады 1848 г., а второго – в камеру Петропавловской крепости. Но главным связующим звеном между героями-фланерами Бодлера и Достоевского раннего периода их творчества остается случайная встреча с женщиной на улице большого города, которая предопределяет и сюжетную канву, и романтический настрой повествования.