Плюсквамфутурум - [43]

— Вы говорите очень смелые вещи, — сказал я. В самом деле, еще никто так прямо не предупреждал меня о грозящей опасности.

— Я тоже дурак. Мой отец говорил мне: «Беги! Бери пример с меня!» К тому времени он уже вывел почти все свои деньги за границу и сам уехал туда. Как назло, у меня тогда был невиданный карьерный рост. Ещё один выгодный транш, ещё один крупный откат, говорил я себе. Свою жену я отправил рожать во Францию. Я бы никогда не доверил своего ребёнка отечественной медицине. Мой сын к тому времени уже учился в Лондоне, в прекрасной частной школе. Через неделю границы закрыли навсегда. Мне сказали, что у меня родилась дочь, и это всё.

Он перевёл дыхание и тяжело сглотнул.

— Я едва помню своего сына, и я никогда не видел свою дочь. Наверное, она сейчас чуть постарше вас. Вы не представляете, насколько это страшно — оказаться отрезанным от своей семьи. Я богат, я очень богат. Но что толку от моих денег? Нет, вы не знаете того, что знаю я, — произнёс он, перенапрягая мышцы лица. Казалось, что со мной сквозь мрак тысячелетий разговаривает мумия. — И вы не видели того, что видел я. Но вы можете меня понять. Все те идиоты, что едут с нами, даже не представляют, что когда-то было по-другому. Предел их мечтаний — это дача в Крыму и «бентли» тридцатилетней давности. Они даже не могут представить себе, что такое — счёт в Швейцарии, вилла во Франции, образование в Лондоне, лечение в Израиле и яхта на Канарах. О чём можно говорить с такими людьми? Я чувствую себя диким волком, который рассказывает той-терьерам о жизни на свободе.

Харон закрыл глаза на секунду, словно вспоминая далёкую молодость. По его щеке прокатилась слеза.

— Я учился в Лондоне. Передо мной был весь мир. Своё совершеннолетие я отмечал в Куршавеле, на Лазурном берегу Франции. Тогда я пил коньяк, который был в семь раз старше, чем девушки, которые помогали мне праздновать совершеннолетие. Впрочем, стоили они примерно одинаково. Я катался по Куршавелю на папиной машине, и вся жизнь была открыта передо мною… У меня было всё, а теперь я одной ногой в могиле, и журналисты будут плясать на моих костях, — медленно продолжал Харон. — Я сделал невиданную карьеру, но социальный лифт не поднимает на верхний этаж. Никто из посторонних не может войти снаружи в Бессмертный список, а оттуда к себе не зовут.

— Куда войти? — спросил я.

Харон ответил не сразу, изучая меня пристальным взглядом. Похоже, я первый раз за вечер смог удивить его по-настоящему.

— Вы правда этого не знаете? Я удивлён. Как смешно! Бессмертный список — это люди, для которых за границей закупаются геронтологические лекарства. Президент и все его двадцать друзей. С семьями наберётся человек сто пятьдесят. Прогресс обогнал Россию. За границей живут двести лет. Для этого есть удивительные препараты. Поэтому вся Россия работает на лекарства для этих… — здесь Харон употребил ряд выражений, которые бдительный цензор 2057 года мог бы квалифицировать как тяжкое оскорбление должностных лиц. Лекарства недорогие. По крайней мере, сейчас. Четверть века назад на их закупку тратился весь бюджет страны. Сейчас благодаря достижениям зарубежной фармацевтики они стоят копейки. Пять миллионов рублей в месяц — это смешная цена за жизнь. В России много денег. Хватило бы на лекарства всем нам, всему правительству. Вот только Бессмертные не горят желанием впускать посторонних в свой уютный клуб людей, имеющих право на закупку зарубежных лекарств. Им разрешено жить. А мне нельзя, и я умираю от рака.

Харон неприятно, гулко и противно закашлялся. Это было похоже на стук комьев земли, падающих на крышку…

Он тяжело вздохнул и продолжил.

— Вы поедете за границу, — уверенно сказал Харон. — А я, замминистра, пойду в Каноссу. Я умоляю вас…

Открыв портфель из чёрной блестящей кожи, Харон выдернул какой-то документ и написал на обороте несколько строк. Его рука дрожала.

— Этого мне уже не простят, но я рискну. Я умоляю вас, найдите мою семью. Вот адрес виллы, которая была у моего отца. Швейцария, неподалёку от Лозанны. Надеюсь, они ещё живут там. Они могут оказать влияние. Наш президент пойдёт на всё, что угодно ради международного признания. Умоляю вас, просите за меня. Может быть, моя семья сможет договориться о том, чтобы меня выпустили за рубеж. Это моя последняя надежда, один шанс из ста.

— Мне пора спать, — честно признался я, поднимаясь со стула. Был третий час ночи. — Если меня выпустят за границу, то я помогу вам. Держитесь.

Харон не ответил. Острые плечи дёрнулись. Раздался всхлип.

Мне внезапно на ум пришло одно воспоминание о газетном репортаже.

— Скажите, — спросил я, ещё не осознавая всей бестактности своего вопроса, — а это не вы тогда на совершеннолетие катались по Куршавелю на «ламборгини гайярдо», въехали в один ночной клуб через витрину, заказали всем присутствующим шампанское, потом оплатили разбитое стекло, обмыли от осколков машину коньяком «хеннеси» и уехали? Я помню, как-то читал про это в интернете…

Харон зарыдал каким-то исступленным, истошным, раздирающим грудь рёвом, рёвом человека, который когда-то катался по Куршавелю на обмытом коньяком «ламборгини гайярдо», а сейчас вынужден ехать в купе минского поезда. Упав лицом в подушку, он начал судорожно бить по ней сухоньким кулачком.