Пляж на Эльтигене - [24]

Старуха перекрестилась, потом сказала, вытянув шею:

— Неужто немцы?

Поленька задохнулась от догадки, которую гнала. Небо придавило, опустилось ниже, потрясая космами.

«Немцы?»

Мир словно остекленел, потом закружил, завыл жутко, бросая в лицо пригоршни брызг. Липким холодом заполз в душу ужас. Заледенил все тело от губ до кончиков пальцев.

На переезде лязгнул состав. Словно пробудившись, Поленька помчалась туда. «Скорее! Скорее! И оттуда уходят?»

Она бежала задыхаясь. В какой-то момент сообразила, что бежит одна, пробовала вспомнить, что ей говорил артист и куда звал, но не могла. Мысли вновь переключились на станцию. «Немцы?» Это несчастье должно было случиться. Только так у нее случалось, всегда ее надежды рушились, стоило поверить в их незыблемость. А может быть, помощь прибыла? И на станции она увидит деловито разгружающиеся войска?

Эта мысль придала Поленьке столько сил, сколько хватило добежать и подняться на взгорок, откуда виднелся переезд. Со станции, погромыхивая пустыми платформами, уходил состав. Вот он вытянулся в нитку. Паровоз, бросая дым на сторону, преодолел подъем, и поезд исчез, втянув красные огни в черную бездну леса.

Луна в разрыве туч осветила пустую станцию, пустую сетку рельсов, которые тянулись вправо и влево на унылом полотне, поднятом над оврагами.

Забыв про себя, Поленька с мстительным чувством, с облегчением подумала, что поезд ушел вовремя и не достанется немцам. А грохот со стороны Каменки разросся до невозможности, был рядом, бил в лицо.

«Ага!.. Не взяли!»

И вот на переезд выскочил первый танк. Раздавив губы в кровь костяшками пальцев, Поленька глядела, как танк развернулся, точно широкогрудый зверь на мощных лапах, и ринулся к станции. За ним из темноты показался другой.

Оцепенев стояла Поленька у дороги, и мысли толкались перед глазами с тягучим назойливым однообразием. «Вот она, сила-то, которая додавила нас почти до Москвы. Как ей противятся те белоголовые смешливые ребята, которых мы провожали? Господи, ну хватит…»

Но на дорогу выскакивали из черноты новые и новые танки. Они были странные, приземистые, с длинными душками, а не высокие, с короткими аккуратными башенками, которые помнились по фильмам и киножурналам. В этих танках аккуратности не было, от них веяло мощью. Так же как первый, другие танки разворачивались точно на широких приземистых лапах и кидались к станции.

Ехали, откинув люки.

Первый танк, перескочив через переезд, встал углом к железной дороге. Спрыгнувший с башни долговязый танкист вышел на дорогу, махая рукой в сторону города.

— Вперед!

Второй танк промчался мимо.

— Вперед!

Третий прошел, разворошив слегка деревянный настил переезда.

— Вперед!

Это был сигнал четвертому. Долговязый танкист хрипло кричал, взмахивал рукой, точно ему не хватало скорости. А куда уж там, когда танки рвали с ходу, чуть задерживаясь у переезда. Из приплюснутых броневых башен торчали могучие орудийные стволы.

Поленька, плача в голос, шла к переезду и слышала только одно, хриплое:

— Вперед!..

Теперь танкист был виден хорошо: скуластое лицо с широким коротким носом и черным провалом глаз.

Одна из машин остановилась, из открывшегося люка высунулась голова на тонкой шее, в шлеме, и что-то прокричала.

Понял или не понял и не хотел понять командир, только махнул рукой, указывая направление, и прокричал сорванным голосом, в котором был, однако, такой запас сил, что он слышался, несмотря на грохот, крикнул то, что было для него в этот момент важнее всего:

— Вперед!!

Танки, пришедшие в ту ночь и выбившие немцев из Каменки, остановились у опушки Семеновского леса.

Утром, чуть свет, постучалась в окно Валентина Сергеевна. Мать, почти не спавшая ночь, и Поленька, не раздевавшаяся со вчерашнего дня — волосы не прибраны, под глазами темные круги, — встретили ее в нетопленной кухне.

— Думала, конец нам, — заговорила Валентина Сергеевна, приближаясь к огню и грея ладони. — Как захолодела, так до сих пор отойти не могу.

Жила Валентина Сергеевна через три дома. Прежде расстояние огромное. Они почти не замечали друг друга. А за войну сдружились. Валентина Сергеевна запросто приходила в дом, спрашивала какие-нибудь мелочи. И мать видела, что заходит она не от нужды, а от одиночества. Но просто так зайти почему-то стесняется. Мелочи, что брала, окупались множеством ее услуг, коим по военному времени цена была несравнимо большая.

Из разговора выяснилось, что не одна Поленька, а многие думали, что немец наступает и ему сдадут городок. Оттого и не спали ночь, а утром чуть свет потянулись к танкистам. Ребятишки, девчата, старухи, все оставшееся население. Старухи несли молоко в кринках, куски сала, завернутые в тряпицы, а кто половчее и пооборотистее, и лепешек напек. Валентина Сергеевна рассказывала взахлеб.

Мать глянула с укором:

— И нам надоть.

— Да не берут они, Марья Тимофеевна. Смеются. Говорят, приказ у них такой.

Валентина Сергеевна и сама рассказывала смеясь, но движения, жесты ее, даже смех показались Поленьке какими-то взволнованными, взвинченными. На ней была пушистая зеленая кофта и зеленая юбка, чуть светлее, на ногах новые черные сапожки. Поленька готова была признать, что она красива, если бы не лихорадочный, какой-то болезненный отсвет в глазах. И вместо того чтобы подумать: «Она красива» — Поленька подумала: «Она несчастна».