Пляс Нигде. Головастик и святые - [5]

Выручил знакомый алтайский националист, бывший депутат Каракорумской думы, некий Борисов, переметнувшийся к большевикам. Он возвращался из Тибета с дипломатической миссией: отвёз в Лхасу ценный подарок советского правительства – портрет Ленина с дарственной надписью. Взамен получил изображение Далай-ламы с автографом и торопился в Москву доложить, что отношения установлены. Но не мог проехать мимо беды, когда встретил Гуркина, голодного и полубольного от ужаса.

Борисов распорядился транспортировать художника с семьёй в условно независимую Туву, где людей резали относительно реже. В благодарность за спасение Гуркин нарисовал для тувинцев алфавит.

Через несколько лет благодетель ещё раз принял участие в судьбе эмигранта, похлопотав в Наркоминделе о въездных визах для Гуркина и членов его семьи, – и в 1925 году художник триумфально возвращается в СССР, с картинами, эскизами и планами на будущее.

Социалистический Алтай принял блудного сына как родного. Ему вернули дом и мастерскую. Арестовали его не сразу – сначала использовали на ниве пропаганды, которую он почти десять лет удобрял своим талантом, рисуя плакаты с изображением народного счастья.

Чекисты тем временем шили дело. Дружбу с покойным Потаниным следствие квалифицировало как вербовку. Очень кстати пришёлся некий Борисов, который, будучи вовремя арестован, дал необходимые показания.

Первая попытка состряпать из Гуркина врага народа относится к 1934 году, когда новосибирский НКВД завёл дело об антисоветском “Союзе сибирских тюрок”. Художник был арестован по обвинению в том, что ездил в Новосибирск для встречи с резидентом – сотрудником японского консульства по фамилии Сакабэ. Однако на первых же допросах выяснилось, что в то время Гуркин за пределы Горного Алтая не выезжал (у него не было паспорта), а Сакабэ не работал в новосибирском консульстве.

Дело развалилось, но компромат остался.

Три года спустя НКВД возглавил “железный нарком” Ежов, которого не смущали такие мелочи как отсутствие улик. Если факты противоречат признаниям – тем хуже для фактов! Григория Ивановича вторично арестовали в мае 1937 года, и никаких шансов выскочить из “ежовых рукавиц” уже не было.

После первого допроса он всё понял о своей незавидной участи и чистосердечно признался в том, что в 1901 году на свидание в Петербурге Потанин привёл к нему японского дипломата с методичкой по организации терактов против советской власти. А что никакой советской власти тогда в помине не было – так это нарочно, чтобы никто не догадался.

Следствие установило (не спрашивайте – как), что, проживая в Монголии, Гуркин Г.И. наладил преступную связь с японскими дзен-буддистами, от которых получил динамитные шашки и запальные фитили для подрыва Транссибирской магистрали. Указать место схрона взрывчатки подследственный не смог, что-то путаное бормоча про иллюзорность этого мира.

Но внутренние органы не проведёшь заумными разговорами. Они видят врага даже в густом философском тумане. Находят и карают безжалостно. Вместе со старшим сыном Григорий Иванович был расстрелян в октябре тридцать седьмого, когда Ежов и Вышинский после очередного запоя разом подмахнули накопившиеся за несколько месяцев приговоры провинциальных троек. Позднее Роберт Конквест назовёт деятельность этих троечников “Большим террором”…

Через пять лет после гибели Гуркина фантаст Иван Ефремов напишет очерк “Озеро горных духов” – о вымышленном, но легко узнаваемом художнике Чоросове, который, принимая автора у себя в мастерской, рассказывает, какие странные видения посетили его на берегу озера во время работы над картиной:

“На удалявшейся границе света и тени я вдруг заметил несколько столбов призрачного сине-зелёного цвета, похожих на громадные человеческие фигуры в мантиях”.

Рассказчик, геолог по профессии – это важно, – рассматривая холст, обращает внимание на мрачные красные отблески и густые “до кровавого тона” пятна в изломах скал. Как будто горы кровоточат предчувствием гражданской войны, и духи облизываются, предвкушая тучную жертву.

На всякий случай выспросив у художника координаты чудесного места, автор садится на коня и уезжает в Среднюю Азию, где занимается геологией, продолжая регулярно грезить о картине, скрывающей тайну, в которую почему-то хочется проникнуть.

“Озеро горных духов продолжало стоять перед моим внутренним взором”, – интригует автор, подкручивая фокус микроскопа с образцами породы на предметном столике.

И что же мы видим? В окуляре трепещут кроваво-красные отблески, точно такие же, как те, что Ефремов разглядел на картине “Чоросова” в 1937 году. Цветовая таблица минералов подтверждает догадку. Эврика! Вот оно – рациональное объяснение феномена разноцветных теней над поверхностью озера: так испаряется ртуть, единственный в своём роде металл-галлюциноген, вызывающий сильный приход у того, кто им надышался.

Незамедлительно Ефремов оформляет командировку на Алтай и, оказавшись в нужном месте, переживает симптомы отравления ртутью – тошноту, головокружение, головную боль. Автор блюёт (между строк) и радуется тому, что получил доказательство своей правоты.