Элина отлично помнила их. И чтобы показать сестре, какая она памятливая, она подробно описала ей те ботинки.
Теперь уже и до зимы недалеко. Уже крепко тянет с пола из-под окна, и тряпка, сохнущая вон на том гвозде, затвердела от холода. Самое время Элине купить себе эти ботинки.
Сёстры глядят друг на друга. Не такая уж дурочка Элина, чтобы принять эти слова всерьёз.
Нет, правда, для этого надо только взять сестрины цветы и продать их. Это можно сделать. По воскресеньям на улицах всегда много людей, и они с радостью купят цветы. Как часто люди спешат за город с цветками в петлицах, а нередко мужчины разъезжают в пролётках тоже с цветками в петлице. Да они непременно купят у Элины цветы.
Элина спросила, нельзя ли ей купить себе шляпку.
Конечно, можно, если останутся деньги. Но первым делом пусть купит себе ботинки.
Так они и уговорились. Никому до этого не было никакого дела, сёстры сами всё это придумали. Только бы Элине успеть забрать цветы вечером того же дня, не то они завянут.
Сколько ей было лет, той больной девочке? Наверно, двенадцать-тринадцать. А вообще-то годы ничего не решают. У меня была когда-то сестрёнка — она ещё вон такой крошкой учила греческий!
Но Элина не так уж легко выпуталась из той истории. Наказания ей никакого не дали, в полиции она отделалась лёгким испугом, а могло ведь быть и хуже. Но тут за неё взялась учительница. А взяться за какого-нибудь ребёнка — значит выделить его среди прочих, неусыпно следить за ним, наблюдать за ним исподтишка. Бывало, она подзовёт к себе Элину на переменке:
— Элина, детка, погоди немного, мне надо с тобой поговорить!
И вот Элину наставляют ласково и твёрдо, снова и снова припоминая ей тот случай, требуя, чтобы она молила Бога о прощении.
И тут что-то надломилось в ней.
Элина стала вялой и равнодушной, в школу приходила неумытая, забыв дома учебники. Окружённая недоверием, преследуемая испытующими взглядами, она вся съёживалась при встречах с учительницей, боялась смотреть людям в глаза. Она усвоила привычку оглядываться украдкой, что придавало её лицу вороватое выражение. И вот, наконец, для неё настал день конфирмации, и тут пастор заготовил для неё проповедь о том, что значит согрешить против одной из божьих заповедей, и все соседи принялись судачить о ней, что, дескать, из неё получится. И она бежала от своих соседей, из крохотной своей лачуги. Над городом сияло солнце, люди слонялись по улицам с цветками в петлицах, и сама она тоже спешила за город в пролётке…
Сегодня ночью я снова встретил её. Она живёт вон там, внизу; стоя в воротах, она шепотом окликнула меня. Ей не удалось избежать встречи со мной, я услышал её голос и узнал красный рубец на лице. Но до чего же она располнела!
— Поди сюда, я здесь, — сказала она.
— Да, и я тоже здесь, — отвечал я. — Как ты выросла, Элина!
Выросла? Что это ещё за разговор? Некогда ей со мной лясы точить. Если мне неохота идти к ней, то незачем и околачиваться тут, только других отпугивать.
Я назвал себя, заговорил про наш задний двор, про маленькую Ганну, про всё, что вдруг пришло мне на ум.
— Пойдём к тебе и там поговорим! — сказал я ей. Когда мы вошли, она спросила:
— Вино поставишь?
Вот она какая теперь стала.
— Подумай только, если бы с нами была Ганна! Мы снова сели бы втроём и стали бы болтать обо всём на свете.
Элина оглушительно захохотала:
— Что за вздор вы несете? Вы что, в детство впали?
— Неужели ты забыла Ганну? — спросил я. Она раздражительно сплюнула.
С чего это я затвердил про Ганну? Не воображаю ли я, что она всё ещё ребёнок? Ганны давным-давно уже нет, и ни к чему весь этот вздор! Так как, принести вино?
— Что ж, изволь.
Она поднялась и вышла из комнаты.
Из соседних комнат доносились голоса, хлопанье пробок, брань и крики. Где-то распахивались и захлопывались двери, кто-то выбегал в коридор и окликал служанку, отдавая ей то или иное приказание.
Возвратилась Элина. Закурив сигарету, она попыталась было сесть ко мне на колени.
— Отчего мне нельзя посидеть у тебя на коленях? — спросила она.
— Не для того я сюда пришёл, — отвечал я.
— Тогда плати за вино и ступай.
Я сказал:
— Присядь хоть ненадолго, и мы немножко поговорим. Конечно, я оплачу тебе потерянное время! — И я дал ей деньги, я не считал их, но денег было довольно много.
Тут она сразу смягчилась и послушно присела на стул. Но никакого разговора у нас не вышло. Всякий раз, когда я о чём-нибудь её спрашивал, она принималась что-то напевать или закуривала очередную сигарету прежде, чем мне ответить. О прошлом она ничего и слышать не хотела. Старый, грязный задний двор, что уж там вспоминать! А нельзя ли ей угостить вином служанку, ту, что сидит в коридоре?
— Конечно, можно.
— Знаете, — сказала она, — ведь та служанка — моя мать. Она тут прибирает за нами, девушками. Это я помогла ей сюда устроиться. Она здесь очень прилично зарабатывает.
Она вынесла в коридор стакан вина и тут же вернулась назад.
— За ваше здоровье, старый друг! — сказала она. И мы выпили.
Тут она снова захотела сесть ко мне на колени.
— Не надоело тебе здесь? — спросил я.
— Надоело? Нет, ни капли. А почему мне нельзя сесть к вам на колени?
