Плотницкая готика - [65]
И из-за её спины, — похоже на какую-то фигню Пола.
— Простите… Он вынес книги, слишком много, громоздившиеся под мышкой, вторую руку протянул на ходу в попытке пожать ей ладонь, — боюсь я вас потревожил миссис Бут я, я постараюсь заранее позвонить если приду ещё… Там он приостановился, но входную дверь для него уже придерживали.
— Билли? ты позвонишь? пожалуйста? и она следила за ними не дольше, чем чтобы увидеть, как книги кувырнулись в листья при шаге со ступеньки порога, увидеть расхлестанный ветром дождевик в наклоне за ними, словно брошенными во время того шумного подъема от закончившихся уроков в школе снизу, и даже смех тот же, который она уже не слышала, закрыв от него дверь, отвернувшись, чтобы на повороте машины по холму прощальное мановение руки застало лишь слепые окна просто дома.
Она вернулась через кухню, где теперь часы трудились над тем часом, когда вчера пальцы прошли вдоль её спины донизу, задержались на вершине разлома в поисках за краем, ниже, глубже, отчаянные выдумки вроде бессмертной души и этих проклятых младенцев, которые носятся вокруг и требуют родиться или родиться заново, всё это страх, встала заглянуть внутрь, где побледнел дым и осела пыль на замусоренный стол под потускневшими стеклами, на книги, стопки, мешки для мусора, всё сразу, отступить и полностью захлопнуть дверь, защелкнуть навесной замок ударом ладони и отвернуться смять бумажную салфетку, чтобы высморкаться. Дом наполнился неподвижностью, но она словно прислушивалась, боюсь я вас потревожил миссис Бут но он научился пользоваться проклятой лопатой, вот в чём разница. Зачем ты это сказала Бибб, у тебя всегда было превосходство типа так ты всегда выживаешь но он вроде клевый старик, боюсь я вас потревожил миссис Бут… Она включила радио услышать об изнасиловании каждые шесть минут в этой стране и выключила, не спуская глаз с молчащего телефона, пока не взяла трубку и не набрала. — Да, алло? Можно, это миссис Бут Элизабет Бут, могу я поговорить с Адольфом? Просто… А, а нет всё в порядке нет, не мешайте ему. Ничего важного.
А вот и они, взносились вверх по холму на носимых лохмотьями криках вроде летящих листьев, один в один, тут в пятнах, желтоватые, там подобравшиеся и съеженные бурые, но все листья, шапки, перчатка, или варежка, или даже носок, а это? книга в воздухе рассыпает страницы и просыпавшаяся улыбка на лице самого маленького из них, застывшего с широко раскрытыми глазами при её располовиненном виде за стеклянными панелями двери, где она держалась за столбик, словно удерживала равновесие, неподвижная, как старик, подпершийся метлой, чтобы сориентироваться, снова нащупать опору против угрозы любого движения, даже её самой, теперь она внезапно открыла дверь и вышла за двумя книгами, почти неразличимыми в листьях, где упали, одна в желтой обложке и вторая, в коричневом коленкоре, «Пророки банту из Южной Африки», увидела она, когда занесла, крепко закрыла дверь и повернулась к лестнице.
Où est-ce que je peux changer des dollars pour des francs?[119]
Она смотрела, пока на экране не появились образующие слова губы, плотно сжимая собственные поверх их отверстия, натягивая сумбур простыней, расстелив нижнюю и подоткнув углы, развернув верхнюю, чтобы встряхнуть.
В отеле можно обменять доллары? Est-ce que je peux changer l’argent a…
И наблюдая за их оседанием, разглаживая морщинки, только чтобы с каждым поглаживанием увидеть, как быстро возвращается их сырое свидетельство, махом сорвала обе простыни и отправила дальше по коридору к скомканным носкам, трусам, сырым полотенцам на полу в ванной.
A quelle heure ouvre la banque?[120]
С теми руками, разобщёнными, в ржавых пятнах, обветшавшими чертами лица приглушенными и стёртыми на странице, где она их и оставила, она раскинула на чистых простынях манильскую папку, потянулась за карандашом и не нашла, и потом медленно вернулась на свежую наволочку, спокойную в пепельном румянце от онемевших губ, изгибающихся в беззвучных слогах на экране и уступивших, как уступал свет в окне, играющей на пианино даме, играющему в гольф мужчине, пока в комнате смеркалось, лиственным видам и муравьям-солдатам в мрачной процессии, на миг озаряющим стены вспышкам снарядов, тускнеющим на людях с носилками, людях при зарядке гаубицы, выстреле из миномета отвернувшись, заткнув уши от грохота, грохота, она уже была на ногах, ноги на полу, руки к свету, с криком — Иду! на грохот в дверь внизу, помешкав и потом смахнув папку с кровати обратно в ящик под блузки, шарфы, перед тем как спуститься по тёмной лестнице, зажечь свет под вышивкой, открыть дверь.
— Я думал никого нет дома.
— Вы кто!
— Продукты? вы заказывали продукты?
— Ой. Ой простите да, я забыла просто, просто подождите здесь.
— Только вино, для вас не смогли найти вино.
— Ничего страшного сказала она, пересчитывая по возвращении банкноты из ящика на кухне. — Ничего страшного.
Она достала чашку, поставила чайник и потянулась к радио, только успевшее её предупредить, что любимым музыкальным инструментом короля Неаполя была шарманка, как удар ногой в дверь развернул её с — Пол?
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Сэм Дюшан, сочинитель шпионских романов, вдохновленный бессмертным шедевром Сервантеса, придумывает своего Дон Кихота – пожилого торговца Кишота, настоящего фаната телевидения, влюбленного в телезвезду. Вместе со своим (воображаемым) сыном Санчо Кишот пускается в полное авантюр странствие по Америке, чтобы доказать, что он достоин благосклонности своей возлюбленной. А его создатель, переживающий экзистенциальный кризис среднего возраста, проходит собственные испытания.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.