Площадь Разгуляй - [3]

Мне так хотелось каждый раз увидеть эти ворота, куда входила мама, эти окна, за которыми она была! Я мучительно скучал по ней — с утра и до ночи скучал. Потому и упросил фрау Элизе ходить по Новобасманной. За счастье пройти мимо мамы платил очень дорогой ценой. Видимо, чувствовал, что счастье видеть маму навсегда от меня уходит… Это чувство поразило меня в больницы, — они были так опасно близки!

И овальные окна все снились и снились. Они так же страшно светились — тускло и грозно — в моих вечных страхах, — страхах одиночества, настороженной тишины, пустоты комнат…

Но ведь тогда я и догадаться не мог — просто не сумел бы, — что скрывали эти тусклые и таинственные окна–овалы. Угрожающе таинственные. И в меня вселилось необъяснимое понимание тревоги и горя. В конце концов, если зверь чувствует «запах ужаса», исходящий от преследуемой жертвы, то должна же и сама жертва уловить «запах опасности», исходящий от хищника!

…Поздно вечером фрау Элизе вела меня домой.

Мы размещались в бельэтаже бабушкиного особняка в начале Доброслободского переулка. Над нами жил горный инженер Александр Карлович Шмидт. Его сыновья и внуки в квартире не помещались и потому постоянно обитали на просторной даче в Сходне. Пышная зелень высоченных лип и вязов заполняла большой двор. Летом они стеною укрывали дом. С осени, когда листья опадали, дом огораживал строй старых сосен. Но они не могли скрыть от меня света моих окон. Если в одном из них в нашей квартире горел свет, сердце мое наполнялось радостью предстоящего свидания с папой и мамой. Фрау Элизе вела меня к ним. Если наши окна не светились, она вела меня в квартиру Шмидтов — в ней по вечерам свет горел постоянно: старик вечерами всегда был дома.

Александр Карлович вставал из–за большого письменного стола, аккуратно собирал бумаги и подкладывал в горящий камин маленькие березовые поленья. Затем, взяв меня на руки, шел со мною в кухню. Там мы вместе размалывали кофейные зернышки в маленькой старинной деревянной мельнице и ставили на спиртовку сверкающий медью кофейник. Таким же по–рядком мы возвращались в кабинет. Здесь я сам расставлял на столике чашечки с блюдечками и ставил на салфетку фарфоровую кружку для молока. Раскладывал на тарелочках мое любимое печенье «Альберт» и домашние галеты. Запах печенья и галет помню и сейчас…

Когда моя чашка наполнялась горячим молоком, кружка для хозяина — холодным, а чашечки — черным кофе для фрау Элизе, — другие чашечки предназначались для возможных гостей, которых у Шмидта было всегда много, — Александр Карлович церемонно приглашал к столу старушку. Фрау Элизе делала книксен, благодарила и садилась к столику. Тогда Александр Карлович усаживал меня на крышку огромного концертного «Стейнвея» — ногами на пюпитр, ставил рядом, на салфетки, свою кружку и мою чашку, сам усаживался перед роялем на козетку и начинал музицировать.

Он играл своих любимых композиторов: Шумана, Бетховена, Шуберта, Моцарта и Гайдна. Когда фрау Элизе не было, он играл Вагнера и Баха. Она не переносила музыки этих «сочинителей» войны и людской трагедии: на войне она потеряла всё – мужа и трех сыновей. Естественно, на Первой мировой, где ее Руди и дети защищали Россию…

Усталое, грустное лицо старой женщины начинало светиться. Светились глаза маэстро. И глаза доберманши Геры тоже светились. Собака лежала напротив камина, положив остромордую голову на лапы, и смотрела на огонь…

В мерцании ласкающего пламени, успокоенный, забывший о страхах, счастливый, я засыпал. Старики уносили меня в нашу квартиру, раздевали, укладывали. Садились рядом. Тихо разговаривали…

К ночи, вернувшись, заходил бесшумно папа. На ночь приходил он обязательно — попрощаться. Знал, что дремлю и всё-всё слышу. В тишине ощущаю шуршание папиных рук, расстегивающих пуговицы пиджака. Движение вслед за золотой цепочкою золотого тяжелого репетира из жилетного кармашка.

Мелодичный звоночек раскрываемой верхней обязательно червонно посверкивающей крышечки старинного механизма…

Наконец, нежный, едва слышный щелчок… Блеснув загадочно в полумраке спальни, часы, — отбив волшебными колокольцами пятнадцатисекундные интервалы, — играют тихонечко волшебную мелодию… Приглашение ко сну…

По сию пору, тьму лет спустя, слышу перед сном мелодию эту…Вижу проблеск тёплого металла…

Почему–то снился дом напротив, который строили на месте пустыря, — Дом строителей… В ближней к нам его части, над парадным входом, полукружием располагался двухэтажный эркер. Снилось, что однажды он засветился большими люстрами… было ощущение счастья… Проблеск понимания «света в окне»… Пройдет совсем немного лет, и уютный читальный зал под люстрами станет моим убежищем, настоящим домом. Ненадолго, правда…

В этих снах о «доме напротив» я почему–то уверил себя, что каждый мой сон должен обязательно исполниться.

Я лежал тихонечко, не открывая глаз, чтобы не спугнуть блаженного чувства отсутствия страха. Если мама и папа очень уж запаздывали, а Иосиф был занят в театре, старики неслышно уходили, оставив со мною Геру. С нею страхи исчезали вовсе: она ложилась рядом с моей кроваткой, холодным носом трогала мою щеку — успокаивала. Я засыпал…