Плевенские редуты - [30]

Ополченцам нравилась и внешность этого сорокатрехлетнего человека: густые брови, волосы, гладко зачесанные назад над широким лбом, светлые щетки усов на круглом лице, раздвоенный подбородок, широкий нос — очень русское, открытое и приветливое лицо. Они любили петь песню:

Марш, марш,

Генерал наш!

И готовы были пойти за своим генералом в огонь, воду, саму преисподнюю.

* * *

Преисподняя не заставила себя долго ждать. Внезапное появление из-за Балкан отряда Гурко вызвало поначалу панику среди турок. Но подоспел сорокатысячный корпус Сулейман-паши, и в Долине роз, у города Стара-Загора, произошел кровопролитный бой.

Отряд Гурко отозвали, он влился в восьмой корпус, а пять болгарских дружин, вместе с батальоном орловцев и казачьими сотнями, повели бои в новой преисподней — на Шипке.

Когда, наконец, там установилось относительное затишье, Столетов ненадолго спустился с Балкан и остановился во владениях сбежавшего бея, в доме, обнесенном высокой кирпичной стеной, скрывающей журчащие фонтаны, сад, деревья в лунках, выложенных разноцветными камнями, богатейшие конюшни возле чинар.

У балкона, обвитого виноградной лозой, высились каштановые и ореховые деревья.

Николай Григорьевич спустился со ступенек подъезда, когда увидел идущего ему навстречу высокого, широкоплечего, подтянутого капитана-артиллериста с небольшой, жестко курчавящейся бородкой.

Вглядевшись в его энергично очерченное, волевое лицо, Столетов без труда признал в капитане друга студенческих лет — Федора Бекасова. Федор учился в петербургской Артиллерийской академии, на вакации приезжал к родителям в Москву. Они часто встречались в хлебосольном доме стеклозаводчика Погосского и вместе ухаживали за его пухленькой дочерью Варенькой. Правда, ее прямо у них из-под носа умыкнул корнет лейб-гвардии гусарского полка.

— Федор, неужто ты? — радостно воскликнул Столетов, идя с протянутой рукой к Бекасову.

Бекасов с недоумением уставился на генерала: неужто это студент физико-математического факультета Московского университета и его, Федора, соперник в доме Вареньки?

Когда, до сегодняшней встречи, Бекасов слышал фамилию генерала Столетова, то никак не связывал ее с тем юнцом Столетовым, что так лихо отплясывал кадриль с Варенькой, к великой ревности Федора, танцевавшего много хуже.

— Я, Коля, — несколько придя в себя, оказал Бекасов, пожимая руку.

— Ну, я тебя, друг, так просто не отпущу, — весело объявил Николай Григорьевич, — идем в мой гарем.

Бекасов с недоумением поглядел на Столетова. Но когда вошел в бейские владения и увидел диваны, обитые малиновым бархатом, цветные расшитые подушки, мягкие яркие ковры, понял, что в этом доме, вероятно, действительно прежде был гарем.

— А ты знаешь, — смешливо поглядел Столетов, — у Вареньки-то четыре сына… Проморгали мы, брат…

Столетов оказался все таким же общительным, любезным человеком, только генеральские эполеты придавали ему представительность, но без всякой напускной важности.

Смеясь, стал рассказывать он Федору о случае из жизни Дратомирова, которого очень уважал.

— У архиерея, не стану называть тебе его фамилии, была бурная биография. Офицером-гвардейцем уличили его в бесчестии и выгнали из армии. Нечестивец пошел в монастырь. Затем началось его новое восхождение, так сказать, по лестнице церковной. И вот приехал он на обед к Драгомирову. Знаешь, такой холеный, темные волнистые волосы, старательно расчесанная борода… Во всем облике благолепие… Слуга подал рыбу в подогретой тарелке. Архиерей взял тарелку, но она, видно, была слишком горяча и, быстро поставив ее на стол, святой отец смачно выругался. Михаил Иванович, надо его знать, спокойно попросил своего адъютанта: «Запишите, Степан Павлович, молитву его преосвященства против ожогов».

Уже за столом Николай Григорьевич увлеченно заговорил о своих ополченцах:

— Ты даже не можешь представить, что это за люди! Как воевали они только что на моих глазах, при Эски-Загре[18], ранеными оставались в строю, как Райчо Николов. Самоотверженно прикрывали отступление кавалерии генерала Гурко. Отбивались от противника, в двадцать раз превосходящего их силой. Ходили в атаку с криком: «Юнаци, напред! На бой!» Ломались штыки, раскалялись ружейные стволы. Расстреляв все патроны, войники бросались врукопашную с песней о Болгарии. Пять ополченцев погибли, защищая Самарское знамя! Я видел своими глазами: замертво упал знаменщик Марченко. Командир 3-й дружины подполковник Калитин, соскочив с коня, подхватил знамя: «Вперед, герои!». Калитина сразило несколько пуль. Подоспел на помощь унтер-офицер Фома Тимофеев. Дружинники яростно отбили святыню. Это ли не львы? Я бы их всех до одного представил к награде. Всех до одного!

Столетов умолк, вероятно, представляя бой, когда его дружины в течение четырех часов непоколебимо держались против лучшей армии Сулейман-паши с его английским консультантом Файв-Куксоном. И упорно, блистательно спорили на кровавейшем поле битвы, будто было этой армии не три месяца от роду, а тридцать лет. И рядом — позорнейшее поведение царского племянника герцога Лейхтенбергского. Безграмотный придворный генерал в критическую минуту струсил, прислал записку, что «заболел». Столетов принял командование на себя, руководил огнем орудий десятой донской батареи и двумя сотнями спешенных казаков.