Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [5]

Я же ему говорю – брат мой, добрее, добрее будь…

Лето

Озеро Щучье, купаюсь с моими детьми,

Оленьке – девять, сыну Дондоку – шесть,

Рядом мой друг, Мастер Ли, Лихотин Леонид –

Рябь от него по всему побережью.

Дочка и сын бросают мне круг – Папа, лови!

Долго я плыл к нему – 43 года,

Дорог мне радости каждый малюсенький миг

Досыта быть счастливым отцом во вселенной.

Много кипучей воды утекло стой поры,

Мною до дыр зачитана Книга священная судеб,

Снов из глубин, лавин мирской суеты

Снова и снова мне улыбаются дети на озере Щучьем…

Ире Васильевой – королеве митьков

Как приехал я однажды я в Санкт-Питерсбург,

Как не знаю кто весь простуженный,

Да как отпаивала меня королева митьков

Душистым собственных рук – глинтвейном.

А еще с нами был коллега ее –

Афигенных гравюрных дел мастер,

А хозяйка-красавица баиньки уже ушла,

А мы болтали до утра да варили пельмешки…

Так об чем у нас был с ним разговор –

Как я в Лувре однажды видел гравюры Гойи,

А он мне понарассказывал про их дела –

Афигенные их гравюрные титанические дела…

Там на кухне голубь на излечении жил не тужил,

В такой коробке картонной –

Он выглядывал в дырку и всевидящим оком косил,

Ну прям – Ленин из броневика…

Ну, я целу неделю стихи там читал –

У Арсена, у Мякишева с Ингой, с Умкой, у Либуркина,

Мою благодарность всем – кто бы приютил? –

Молча, как голубь бьет крылом о стенки черепной коробки…

Я обратно уехал я в азиатскую Москву родну,

Чтоб сон разума не рождал чудовищ…

Как во сне побывал, революции колыбель покачал,

Как бы глянул в окно – как бы в черный квадрат Европы…

Самовар

Как бежала Агафьюшка, по траве да по камушкам,

Кабы знала куда убегать, утекать,

Шибче хитрой лисы, гибче мамушки-реченьки

Шла-бежала, она, а в руках самовар.

А лежал ее путь через сопки таежные,

А бежала, Агафьюшка, от советских властей,

А проворною мышкою, с самоваром под мышкою,

От людей хоронясь, во родной Куналей.

Пой пичуга-заступница о беглянке-преступнице,

Гой еси, о восстании мужиков-кулаков,

Как в глухие тридцатые староверы брадатые

Казнь Господню устроили, активистам-чертям.

А за это им было кому пуля в кулацкое рыло,

А кому – по этапу за Яблоновый хребет,

Из Петров-Забайкальского жинка сбёгла кулацкая,

Жизнь беречь бесперечь – сберегла самовар…

Самовар, тульский пар, самоварище!

Сам поет, петь зовет сотоварищи,

О латунный живот можно греться,

Оживить умеревшее сердце…

Вот стоит он, пузатый, сияет,

Человеческий род продолжает…

Эх да что не пыль – поем – в полюшке запылялася,

Ох и запялялася…

Итигэлов

Человек может быть иль не быть,

Чумазый, голодный в морозной степи сирота-пастушонок,

Говорят, под хохот хозяйский, он звонко сказал: Буду Хамбой!

Грея озябшие ножки в теплой коровьей лепешке.

Человек может быть иль не быть,

Чистым и вечным, как в детстве,

Черепом Йорика еще можно быть,

Чем-нибудь сгнившим, истлевшим, отжившим…

Полон к юдоли земной состраданья и скорби,

Понял тщету мира вещей и вещью не стал,

В позе лотоса, йогин бурятский,

Погрузился в неевклидово царство самадхи.

В сумерках старых богов-тенгэриев –

Сумеру, златою горою волшебной в своем животе,

Живого, мама его носила,

Святого, степь донашивала.

Быть иль не быть Итигиловым,

Выйти из чрева земли через семьдесят пять материалистических лет,

Смертию смерть поправ,

Сущим во гробех живот даровав…

Харджиев. Золотой век

Татлин пришел посмотреть на мертвого Малевича,

Только и сказал: «Притворяется»,

Туфанов, старый заумник, калека, горбатый, нелепой наружности,

В 1928-м, на вечере ОБЭРИУ…некогда Хармса с Введенским живородивший,

Малевич, там же, сидевший важно,

Крученых говорящий: «Бог – тайна, а не ноль. Не ноль, а тайна» Татлин восхищавшийся и ссорившийся без конца с Ларионовым, Малевич ссорившийся и восхищавшийся без конца Ларионовым,

Ларионов, наш Сезанн, ни на кого не похожий, всеми любимый

и со всеми ссорившийся,

Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом

в исполнении Суетина,

Чьи абстракции напоминали иконы,

Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелись

по его женам…

Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями,

Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшем

иудушек-учеников,

Жена художника-лефовца, истеричка, но что-то в ней было,

Жаловавшаяся Маяковскому и Лиле Брик на неверного мужа…

Ибо все уже было создано до революции,

И даже дрянь человек Родченко уже пришел на все готовое,

Хлебникова любимый художник Филонов,

Хотя и провалился потом в Париже, ходил пешком по Европе…

Кандинский, фовист, ничего не понимавший в русском конструктивном

лубке,

Кисло защищал его Малевич: «он все-таки беспредметник»

Но Хлебников, еще раз Хлебников… в нем есть все,

Уходя в никуда, мне сказал Мандельштам…

Ахматова: я всегда мечтала дружить с тем, кто не любит моих стихов,

Набоков, графоман и бездарность, ругавший русский язык

в «Приглашении на казнь»,

Писавший статьи под фамилией Человеков – Платонов,

Пили мы с ним как-то водку и разговаривали о Евангелии…

И далее интервьюер пытает у сказочного Харджиева:

И так, Николай Иванович, что вы думаете о канонизации Мандельштама?

– Американцы сделали из него Брокгауза и Ефрона,

А он, хоть и гениальный человек, но весь помещается у меня на одной

ладони…

Я, словно горное озеро, несу столько лет великую правду о Велимире, Ясность внесу я, наконец, о поэте, рождающемся раз в тысячу лет, Оклеветанном пятитомником, где ни одного правильного текста, О короле времени песнь Кастальских ключей время настало пропеть… но ограблен я и убит…