Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [2]

Евгений Туренко

Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и герметичности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно искать иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан в первую очередь с созданием произведения как такового, вещи.

Данила Давыдов

* * *

Всю ночь на улице

позвякивала цепью собака.

Утром пошёл снег и окно запотело.

Я проснулся.

В свитере, одетом на голое тело,

я стоял во дворе, ел снег и плакал.

Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках.

* * *

Дни ещё довольно тёплые –

не то, что ночи.

У меня в расцарапанном городе

начинается осень.

Всё ещё очень похоже

на летнее. Но, всё же –

уже похуже,

поплоще,

потемней.

И душа-то

моя дощатая

к вечеру постепенно зябнет.

В ней,

в стружках, на самом дне

лежит несколько яблок.

* * *

Печальная моя, зачем ты здесь?

Глаза белы и светятся запястья

твои, любимая. Ты знаешь, есть

спокойная, простая рифма – счастье.

Но и несчастье – в рифму. Разве нет?

Какая разница? Вот странность – наше время

не движется, в нём ни часов, ни лет,

не движется. А мы в нём? Да, наверное,

передвигаемся. Но время непомерно.

Хотя – немеряно. Какой судьбой

мы вместе связаны? Вагон без окон

(и без дверей). Куда он нас с тобой

увозит? Знаешь? Никуда? Далёко?

Ты включишь свет – искусственный. Легко.

Легко ли. Тяжело ли. Не привыкну.

Что с нашей жизнью делается? Что?

Ты говоришь, что и несчастье – в рифму.

* * *

Окостеневшие верёвки,

остекленевшее бельё.

Мир в заморозки так подробен –

как небогатое жильё.

Как будто кошки на деревья,

балконы влезут на дома.

Простой замок на нашей двери

копейкой отопрёт зима.

И через силу, еле-еле,

мы, сидя в кухне, говорим.

И на черствеющую землю

намазан тощий маргарин.

* * *

Рисунок линий на моей ладони

стал деревом у твоего окна.

Ты приложи ладонь к стеклу и вспомни

меня, когда одна.

Но ты упросишь – этот тополь свалят.

Беззвучно свалят, как в немом кино.

Потом – зима. И холода настали.

И заросло окно.

* * *

Седые дни. Экзема января.

Нет стёкол – в рамы вклеена бумага:

от летописи до календаря,

от Рюрика до крейсера «Варяга»

с привычным ощущением вины

события сбываются привычно.

Перебираю лествицу страны,

перевираю сны косноязычно.

Всё совпадает намертво, когда

подсолнечна парча, крылаты плечи,

легка, светла, серебряна вода,

но только мне от этого не легче.

Пусти меня, измучившийся звук,

листва латыни, лето славянщизны.

Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг –

я угадал. Но это стоит жизни.

Поэзия. Экзема января.

Эпилептический припадок птичий.

Слепой, с самим собою говоря,

иглой в оконную бумагу тычет.

* * *

Тёплые деревья моих костей…

Как они ночами во мне растут!

Утро пластилиновых голубей –

белых или помнящих темноту.

Яблочный мой день. Ветер. Города.

Мой песчаный вечер. Слои слюды.

Хорошо, что медленны холода,

нежные и страшные, как сады.

* * *

Идёт подводный снег

у мира в кинескопе.

А кинескоп-то сел.

На новый не накопим.

И вакуум зимы

так медленно зияет,

что можно всё забыть,

что можно всё оставить,

разглядывая снег,

идущий через тело.

А сердце – только хлеб.

А сердце – только слева.

* * *

… Я не люблю – о ремесле. Но две

пугающие совпаденьем строчки

скорее говорят не о судьбе,

а говорят о медленной отсрочке.

Обилен Бог, а на миру – страшней.

Заглянешь в этот вытянутый воздух –

щепа на птичьих крыльях у теней,

летящих парой, но как будто – порознь.

Когда на небо смотришь, то глаза

его почти не видят – будто лопасть

проносится – а разглядеть нельзя –

и помнишь только тесноту и лёгкость.

* * *

И медный сыр с отверстиями в сыре

я выкопал из сельдяной земли.

А что до рек – то их у нас четыре.

А что до городов – у нас их три.

Здесь все деревья повторяют жесты

и, если входишь утром в ровный лес, –

густые птицы, подымаясь кверху,

касаются дыханием небес.

Запотевает небо. Выйди в поле –

валун, как мёртвый, на меже глядит.

О, Господи! За что мне этот голос,

за что мне ветер веки холодит?..

* * *

Этими ночами

на небе легко:

белый отпечаток

кружки с молоком.

Тихий и холодный,

ясный и простой,

четырёхугольный

мир стоял, как стол.

Кашляющий тополь

за столом сидел.

На свои ладони,

кашляя, глядел.

* * *

По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,

как дети от голода, если у взрослых есть войны –

дай руку! – и я поведу тебя. Только гляди:

я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.

По всем городам, где катается каменный шар,

ломая дома, обдирая железо до крови, –

нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал.

Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни.

По рельсам нагретым, внутри поездов,

везущих тротил и дешёвое тёплое мясо –

мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.

Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.

По этой стране, мимо белых поленниц зимы,

по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,

мы будем идти и идти, невредимы, одни,

под этим, начавшимся как бы неявно – гляди –

молочным, обильным и всё заливающим светом.

* * *

Навылет пролетает самолёт

пустое небо. Выпавший пилот

как патефон о родине поёт

четыре километра напролёт.

А самолёт пропеллером мутит

как воду воздух сам себе летит

по небу мёртвых – слушая иврит –

туда где на балконе Бог стоит.

Господь возьмёт из воздуха его

пропеллер остановит у него:

«Все собрались и только одного

тебя мы ждали. Тише. Ничего».

* * *

Тревога – это белый гвоздь любви,