Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [22]

во всю силу лёгких! А вяз шумел

у «Овощного». И шла процессия вдоль

улицы Жизни Космодемьянской. С луны он свалился, что ль,

этот покойник?! Я поперхнулся. Высунул торс –

ох, не глядеть было б лучше! Выбросил торт,

возненавидел свой день рожденья, а цифру 7

предпочитал лишь на «Трёх семерках» (я с них косел

в отрочестве, но больше любил «Агдам»).

Я тебя – слышишь, жизнь? – никому не отдам!

Он жив всею кроной, свидетель мой, вяз,

связала нас кровно словесная вязь.

Так жизнь – та, что в торте не стоила свеч, –

вскипела в аорте – и хлынула речь.

* * *

Под грузом дневных забот

я ходил согнувшися в три погибели

и желал всему миру гибели.

Но настала ночь – и волшебным образом

я желаю миру добра. Мне образом

служит вид из окна: там, в квартирах, задёрнутых

занавесками, люди из дёрганых,

полудиких зверей, надевая домашние тапочки,

превращаются в добрых родителей:

все они – мамочки, папочки.

Я готов в это верить: ночь притупляет сознание.

И само мироздание

представляется в виде игрушки на рождественской ёлке.

Жаль, что ночи в мае не слишком уж долги,

и с первым лучом рассвета,

с первым гудком электрички

я первым делом нашарю в кармане спички,

закурю сигарету и, сделав пару затяжек,

опять увижу: невыносимо тяжек

этот мир, но другого взамен-то нету,

так что, пожалуй, гаси сигарету

и трезвей понемногу: день предстоит не из лёгких –

дай же ему пинка, дым выдыхая из лёгких.

* * *

Отболела головушка, слезы вытекли.

Март, но в сердце пурга как на Вытегре –

там, на севере, где болотами

заперт лес, точно двор – воротами.

С нашим сыном пойти рука об руку

к золотому от солнца облаку

не судьба мне… В отцовскую ямину

положите меня, братцу Каину

передайте, что был я Павликом,

но уплыл по Коциту яликом,

был да сплыл я – по Стиксу ботиком,

пламя черпая низеньким бортиком.

Жизнь разменная – зимами, вёснами –

разошлась по рукам. Жаль, что взрослыми

мы не стали, душа моя, Павел, но

всё, что было – неправильно, правильно, –

всё же было… Французскими булками

не хрустел отродясь – водка булькала

из горла – я занюхал, и ладно уж.

…Не сыграть с нашим сыном мне в ладушки…

Так судьба нас обоих прищучила.

Не тебя, а меня бы – на чучело

в огород! Я же, челюстью клацая,

Ипокрены глотну, из Горация

вспомню – сказано было невежде

Научись-ка порядочно мыслить ты прежде,

чем начнешь писать, но – кончается курево,

и плывет топор из села Чугуево –

из Аида, за Летой-Ягорбой,

где забвение – волчьей ягодой.

* * *

Как ночь огромна. Как земля

мала. Как далеко до Бога!

Как ты бессилен перед этим

листом бумаги: «ля-ля-ля» –

очередная запись блога

окажется лишь междометьем.

На трех китах ли, черепахах –

земля мала: два дня пути,

и ты у края ойкумены.

А предки? Что ты в черепах их

ещё пытаешься найти?

О чём кричишь ты – аж до пены

на синих треснувших губах?

Уйди отсюда, бесноватый!

Земля мала, и с каждым днём

ее всё меньше. О, мой страх!

о, ужас! Слух – надмирной ватой,

а зренье – солнечным огнём.

А Богтак близко, что рукой

достать. Но мы могилы роем

и не достанем, не узреем.

А над моей седой башкой

гудят, клубятся мысли роем.

И лебедою ли, пыреем,

быльём ли Время поросло.

Земля мала: лишь пара рек,

лесок, пригорок, деревенька.

Который месяц и число?

Который год? Который век?

И пережить мне этот день как?!

* * *

Я крепко спал – без сновидений.

На потолке роились тени

всех тех, кого любил и знал.

Я это видел – видел въяве,

а не во сне. И я не вправе

теней полночный карнавал

забыть, заснуть, засунуть в папку

(сними – дотла сгорела! – шапку), –

да, не получится, точь-в-точь

как мокрой тряпкой – стёкла, мебель,

мозг протереть. То явь ли? Небыль?

Зачем дана мне эта ночь?

Не знаю… Правды ли взыскую

сам о себе? И кто такую

затеял с памятью игру?

(Так я подумал мимоходом,

меж тем как тени хороводом

кружились.) Может, не к добру

всё это?.. Памяти радаром

я шарил по судьбе, и даром

пропавших чувств мне было жаль.

Скорбел душой – а толку, толку?

И тихо плакал втихомолку.

Ну что ж ты, память? Так ужаль,

как никакой змее не снилось.

И то сказать, развёл тут сырость,

но – был запал, да вышел весь.

Проснуться – на Шексне ли, Волге,

сказать: «…остави наши долги

и хлеб насущный даждь нам днесь».

* * *

Грохочет по рельсам товарный состав –

и в теле вибрирует каждый сустав,

во рту же становится горько.

Пора просыпаться – гудками завод

зовет, и пока ты жуешь бутерброд,

звучит «Пионерская Зорька».

Давай торопись – тебе в школу к восьми,

и ранец – ты так им гордишься! – возьми:

под алыми бриг парусами

летит над волнами, и галстук твой ал.

…Я вырос давно, только взрослым не стал –

пацан с бородой и с усами.

Хотел быть как все, только матушка-лень

томила, но врезался в память тот день,

когда мне шепнул Женя Дьяков:

«А Брежнев-то умер». «Но это, – в ответ

сказал я, – не новость давно». Десять лет

мне было – отродью бараков.

В шестнадцать мальчишеских лет я качал

права человека и не получал

из принципа паспорт, упрямо

твердил, что прописка – сплошной произвол,

«Но в ВУЗ не возьмут, если ты в комсомол

не вступишь», – твердила мне мама.

А я что ни попадя пил и курил,

бывал в обезьянниках – нет в них горилл,

они за решёткой не с этой,

а с той стороны – им дарована власть,

и хочется плюнуть в слюнявую пасть

с дымящей в лицо сигаретой.

Высокой болезни хотел, и в дурдом