Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [24]

и жаждет вернуться на поле с мандатом ферзя

и мат наступившей эпохе поставить в три хода…

Осталось, пожалуй, то слово в асфальт закатать,

чтоб тут твоего сокровенного – как ни бывало…

Так нет же, лежишь, будто мертвый, таишься, как тать,

и слушаешь жадно чужое. И все тебе мало.

Смерть

Часа в четыре или в пять,

когда короткий сон – услада,

что в рай тебя спешит забрать

хотя б на пять минут из ада,

когда уж близко до зари,

и, сняв гетер, гяуры в яры

летят, сшибая фонари

крылом авто на тротуары,

когда проспавшим жизнь бомжам

пора бы уж и пробудиться,

как прочим жабам и ужам,

счастливым, впрочем, здесь как птицы…

я видел, как не восходил

день над Сенной и Караванной,

как, ниже кровель и стропил,

он крался, словно вор карманный,

минуя площади, мосты,

пугаясь собственного света…

И не хватало высоты,

чтоб жизнью посчитать всё это.

И значит, это смерть была,

что за плечами носит тихо

два перепончатых крыла,

огромных, как мечта у психа.

Что поджидает за углом

в тени, пернатая, когда ты,

ища по улицам свой дом,

к ней в лапы попадешь, поддатый.

А чтоб не выскользнул из лап

пожить еще, и для острастки,

она в тебя, как эскулап,

вонзает ужас Арзамасский.

А после, скинув свой мундир

и на себя пиджак твой меря,

дрожит, как бедный дезертир

с глазами загнанного зверя.

Смирение Иова

Вослед журавлихе синица

свистит, драму к фарсу сведя…

Тем легче с финалом смириться,

чем меньше в тебе от тебя.

Не сбылся прекрасный сценарий

огнем очищения душ.

Ну что ж, дотлевай, карбонарий,

твой уголь не надобен уж.

Не в Третьего Рима столицу –

вямало-ненецкий Надым

направила в пыль превратиться

судьба тебя, пьяная в дым.

Одна лишь от жизни усталость…

Но это еще не конец!

Еще раствориться осталось

во всем, в чем дышал здесь Творец.

Во всем, что душа так ценила,

на что, словно зверь на ловца,

летя, своей страсти чернила

могла изливать без конца.

И смерть не могла свое жало

вонзить, ведь, покуда ты гнил,

в тебе это жгло и дышало,

бумагу прося и чернил.

* * *

Не будем, пожалуй, на гуще гадать.

Чего еще надо,

пока изливает Господь благодать

на зверя и гада?!

Что проку ломать на грядущем сургуч,

мрачнея все пуще?!

Пока жизнь в себе ощущаешь хоть чуть,

и нети нам – кущи.

Жизнь есть, только смысла в ней, кажется, нет?

Нет, скажете, в ней-то?!

А если – за стенкой какой-то кларнет,

а может, и флейта

такое выводит с утра попурри,

(какое там скерцо!)

что кажется: крылья вдруг метра потри

раскроются в сердце…

Здесь музыку лишь и возможно понять

и гаду, и зверю.

А что в сад эдемский не пустят опять,

признаться, не верю.

Ну что, кроме вечной любви надо мной?!

Выходит, мне надо

лишь, пепел стряхнув с себя, двинуть домой

из этого ада.

* * *

Россия меня попросила

стихов не писать ей в ночи.

Ну, пару сонетов от силы,

а сверх – не по чину. Молчи!

Ведь здесь, где идешь до предела,

пока не дадут по рогам,

поэзии гиблое дело

по силам лишь полубогам,

как чайки кричащим, как сойки,

чей выбор, известно, каков:

по самому краю, вдоль Мойки

канать под тамбовских волков,

быть узников совести вроде,

но цепи не рвать, а скорей,

пиарить всю жизнь в переводе

на святочный ямб и хорей…

Но разве не рана сквозная

в поэте – стихи?! Иссиня

весь черный от ран, я-то знаю,

Господь здесь поставил меня

не ради той пары сонетов,

а чтобы мой голос дорос

до самых бесстрашных ответов

на самый проклятый вопрос.

Чтоб разом Россия примолкла,

услышав не трели, а вой

простого тамбовского волка

как истины голос живой.

Девочка

Девочка с Невского на Театральную площадь

альт драгоценный везет и, сжимая футляр,

слушает молча занозисто-льдистый на ощупь,

выговор улицы грязной, как черный пиар.

Что-то в ней есть, в этой простенькой, что-то такое,

что, сколько я ни пытаюсь, не в силах постичь,

что, раздражая слегка, вдруг лишает покоя

и превращает в ничтожное все тут опричь.

Вот и футляр, как негнущийся стан манекена –

гордый дурак без лица и без рук. А она

гладит на горле футляра горячие вены,

чтоб только стон его вдруг не сорвался со дна.

Там, в саркофаге, внутри бархатистого мрака

тонет вишнево-блестящий ее инструмент,

сохнет смычок, стынут струны, готовые плакать…

Там все, что музыке нужно, лишь музыки нет.

Грязь и февраль. И на весь этот мрак без испуга

смотрит она в своем ватном пальто и трико…

А как же туфельки, глупые рюшки, подруга?

Где ты сейчас? Полагаю, уже далеко.

Брось это гиблое… Сладкое рабство искусства

не для девчонок… Футляр. Остановка. Скорей!

Гладко-вишневый. В нём все ее мысли, все чувства:

радость, печаль и надежда… Лишь музыка – в ней.

Дворник

Завалена снегом страна.

Берется варяг за лопату.

январь это ведь, как война,

где дворник приравнен к солдату.

Не важно, как выглядит он:

обрит, как абрек, иль патлатый…

здесь руки не крутит ОМОН

тому, кто сдружился с лопатой.

Здесь папа поддатый, в детсад

ведущий немытое чадо,

ментам подтвердит, что солдат

себя не щадит, если надо…

Да, кони от этого мрут…

А ты не робей, работяга.

Поскольку лишь доблестный труд

здесь грека творит из варяга.

Поскольку лишь в поте лица

и можно здесь быть человеком

по твердому слову Отца

бродягам, варягам и грекам.

Пойми, даже Пушкин готов

здесь с Нимфой из Летнего сада

одним только видом без слов

внушать тебе тщетность джихада.

А если к тебе – на фарси,

а если с тобой – не для вида,