Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [23]

был загнан. Хоть в это и веришь с трудом,

но псих в медицинском халате

решил, что бредовую галиматью

несу я – влепил мне в военник статью,

с какой – только жить в интернате.

Как будто бы я апельсин заводной!

Я в здравом уме говорю, что в родной

стране мы как беженцы – в стойло

загнали народ феодалы (им суд

не страшен давно). О, как тупо сосут

подростки вонючее пойло!

Но Бог – не мякишка. Всё – в дело и впрок.

Я намертво выучил главный урок

еще в 100-й школе: так надо –

любому воздастся сполна по делам,

и путь к райским кущам лежит сквозь бедлам,

сквозь дым и расселины ада.

* * *

Память – это она

спать не даёт ночами.

Так и сижу в печали,

пялясь в проём окна.

В шутку или всерьёз

я свою жизнь уже прожил.

Знает об этом прожелть

двух заоконных берёз –

ветками в темноте

шарят по стёклам слепо.

В комнате сумрак склепа.

Где они, годы те,

когда душа по ночам

жила на улице Лун ной,

наивной была и юной,

а неба бездонный чан

звёздами был набит –

зодиакальной сельдью.

Сетью – зовётся смертью –

с орбит их сорвал Арбитр.

Что же? Спальный район.

Старуха-пятиэтажка

кряхтит и вздыхает тяжко,

и ни гу-гутелефон.

Может быть, это сон?

Жизнь не меня запинала

в этот отсек пенала?

Может быть, я не он –

нетот, который пером

водит, дурак, по бумаге,

веря, что эти знаки

не вырубить топором?

Я выхожу на балкон –

руки пожать берёзам.

Я задаюсь вопросом –

кто я, если неон?!

Но тишина в ответ.

Толи виновна осень,

толи меня просто нет –

нет и не было вовсе.

* * *

Солнце ниже,

и тень наползает на двор.

Отче, иже…

Не помню, с каких это пор

за оградой

сижу я, седой, во дворе –

бородатый

с недремлющим бесом в ребре.

С жизни сдачу

отдал алкашу: на сто грамм

он всё клянчил,

и счет потерял я годам.

Отче, иже…

и долги оставь, как и мы…

Я всё ближе

к таинственной области тьмы.

Тихий вечер,

и воздуха пыльная взвесь.

Это Вечность

незримо присутствует здесь.

Звёзды ночи.

Галактик стремительный бег.

Знаю, Отче,

как дорог тебе человек.

Жили-были,

любили и шли к алтарю,

и в могиле

мы ждем Воскресенья зарю.

* * *

Мать, ты носила под сердцем

сына, но снова в Освенцим

поезд уходит – мы в ад

въехали. Дым сладковат.

Драконоборец Егорий,

видишь – дымит крематорий

иль Краматорск, лугадон.

Видишь, крылатый дракон

огнь изрыгает из пасти.

Это военные части

в адском смешались котле.

Шествует Вий по земле.

Он разлепил, поднял веки –

вымерли пашни и реки,

смерч или град-ураган –

общий могильный курган.

Это горят наши трупы,

это трубят в небе трубы,

град, ураган или смерч,

вихрем проносится Смерть –

из Откровения всадник.

Хлопец ли, псковский десантник,

смерч, ураган или град, –

мама, мы въехали в ад.

* * *

Я столько зим и столько вёсен

так трудно, Господи прости,

прожил, как будто мне грести

по топкой жиже, руки вёсел

срывая с визгом из уключин,

пришлось – и я теперь научен

столь горьким опытом, что даже,

когда передо мною гладь

чиста, как новая тетрадь,

настороже я и на страже,

на стрёме я – а вдруг не чисто?!

Так на картине у кубиста

того гляди мир на фрагменты

вдруг распадется – сплошь углы.

Не вырваться из топкой мглы

и не сорвать аплодисменты.

Но, может, смысл сокрыт и в этом –

стать фоном, тенью, а не светом.

Евгений Каминский Стихотворения

Евгений Юрьевич Каминский род. в 1957 г. Поэт, прозаик, переводчик. Автор девяти поэтических сборников и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Юность», «Литературная учеба», «Волга», «Урал», «Крещатик», «Дети Ра», «Аврора», «Зинзивер» и мн. других, в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в «Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века» и мн. др. Лауреат премии им. Гоголя за 2007 г. Живет в Санкт-Петербурге.

* * *

На кладбище среди берез,

где воздух пополам с крапивою,

там, где природа в полный рост

стоит, не силясь быть красивою,

где между скрученных ветвей

то крест, то чудище античное,

сидит в засаде соловей –

такое вспыльчивое личное.

Ему и круча нипочем:

талант растрачивает попусту,

свистит, по сути, ни о чем,

срывается как крик над пропастью…

Клянусь, душа его пуста.

Не Лемешев совсем, не Собинов…

Но от любви поют уста,

в контексте кладбища особенно,

где разлеглась повсюду смерть,

куда зайти-то страшно с улицы,

где людям не на что смотреть,

а вот глядят – не налюбуются.

А вот стоят, открывши рты,

припадок соловьиный слушая.

И что скрывал как ужас ты

вдруг открывается как лучшее.

Не все ж нам тьма да власть ворон?!

Свисти, безмозглое ребячество,

чтоб, ухо навострив, Харон

забыл, зачем он нужен, начисто.

Чем не святой Иероним?!

Ведь вот лежит и не противится

смерть – переложенная им

кириллицей любви латиница.

* * *

В эпохе скончавшейся всё оказалось не в счет.

Напиться бы водки да где-нибудь рухнуть в осоку:

лежишь, будто мертвый, а жизнь себе мимо течет –

не учит уже и не требует мыслить высоко.

Вороны сутра в своих шубах на рыбьем меху,

как ангелы смерти, кричат непечатное что-то…

Вам часто казалось, что вы уже там, наверху,

и дней у вас тут для чего-то большого – без счета?!

Я верил, что хватит, как минимум, века на три

мне слова того, что во мне, словно в топке, гудело,

дотла выгорал тут, и – пламенем синим гори

любое другое, не столь сокровенное дело…

Что копья ломать?! Ничего изменить уж нельзя,

хоть пешка любая, надеясь на чудо исхода,