Плавание к югу от Магелланова пролива - [19]
Мы пересекли голубой пролив по направлению к глубоководной бухте, видневшейся на его южном побережье. По тому, как горы располагались вокруг бухты, можно было предположить существование таинственного прохода, который мы надеялись отыскать. Как только вошли в бухту, ветер совсем стих, и мы стали на якорь. Было совершенно очевидно, что горы стеной окружают берег, но помощник глазам не поверил. Он пересел в тузик и отправился мили за две на юго-восток, где начиналась долина, ведущая в глубь страны. Несколько часов помощника не было, и я блаженствовал, растянувшись на палубе.
Здесь, в краю, о котором далеко разнеслась дурная слава, стояла ранняя весна. Я наслаждался чудесным солнцем, такими великолепными альпийскими и тихоокеанскими видами гор с заснеженными вершинами, картинами зеленых лесов, синего моря, какие только может представить человеческое воображение.
Возвратившись, помощник сообщил, что в глубине залива он обнаружил отмели и низкий берег, где впадала река. Ему удалось немного подняться на тузике вверх по течению. На берегу около устья реки он увидел остовы индейских вигвамов[14]. Наши надежды ожили вновь.
Мы направили судно против течения и, пройдя несколько миль к востоку, бросили якорь в почти замкнутой бухте уже после наступления темноты.
На следующий день в полумгле туманного рассвета вышли в открытое море и при слабом противном ветре медленно двигались через пролив.
Близился полдень. Установился серый и скучный день. Время от времени моросил дождь, и тут же наступало затишье, словно слабому ветру не хватало силы пробить завесу падающих капель. Монотонный шепот дождя, поглощавший многообразные и еще более тихие звуки, стал воплощением бесконечной тишины мертвого мира.
Внезапно из леса, что темнел на горе над водой, сквозь пелену дождя донесся собачий лай — одинокий ясный звук, прорезавший тишину.
Одиночества как не бывало: собачий лай возвещал, что в этом пустынном краю есть человек. В одно мгновение наше воображение населило темные чащи леса затаившимися в засаде индейцами. Их темные глаза украдкой следят за нами сквозь ветви. И вновь наступившая тишина стала зловещей: она скрывала в себе предательство.
Дождь перестал. Поднялся ветер. Воды стали темнеть. С опушки леса на северной стороне берега к небу поднялся столб дыма. Мы направились туда.
В бинокль были видны на берегу две перевернутые лодки, а над ними в тени деревьев — две хижины. Вскоре, когда мы подплыли ближе, из черных проемов дверей выглянули два лица, отсвечивающие в темноте, круглые и неподвижные, словно луна. Из дома вышел человек и направился к лодкам.
Поворот на другой галс — это заняло продолжительное время, — и мы в нескольких ярдах от селения с подветренной стороны. Здесь отдали якорь. Пока приводили в порядок палубу, человек, внимательно наблюдавший за нами с берега, подошел почти вплотную к лодке, остановился у кромки воды, продолжая изучать нас. На наше приветствие он не ответил.
Мы были чрезвычайно довольны, что посчастливилось встретиться с людоедами. Складывающаяся ситуация не предвещала никакого иного развития событий, кроме того, что предписывает естественное гостеприимство, когда люди случайно знакомятся в пустыне. Итак, положив в карманы несколько самых отменных плиток юлеровского шоколада из нашего неприкосновенного запаса, я в сопровождении помощника высадился на берег.
Там нас поджидало молчаливое создание, протянувшее руку помощи, когда мы приставали к берегу и потребовалось вытащить тузик в недоступное волнам место.
Это был человек приблизительно лет шестидесяти, насколько можно судить о возрасте незнакомцев чужой расы, среднего роста, мощного сложения, с большим животом, одетый в грязные залатанные лохмотья — разношерстные остатки одежды белых. Кожа у него смуглая, лицо широкое, нос плоский, глаза маленькие, широко расставленные. Зубы мелкие, крепкие, щербатые. Вообще в выражении его лица, хотя и не сиявшего доброжелательством, не было ничего зловещего. Держался он скромно, непринужденно, без излишнего любопытства и абсолютно дружелюбно. Здороваясь, мы пожали его загрубевшую темную руку.
— Очень плохая погода, — сказал он на ужасном диалекте, который впоследствии называл кастильским.
Так совсем обыденно начался наш разговор. Когда мы шли по берегу, наш спутник стал клянчить подачки — табак, муку и сахар.
Мы приблизились к поселку, из дома вышел другой человек, помоложе, и прислонился к лодке, кивнув нам. Второй был хром, правая рука его была изувечена. Он показал мне ее. Рука так ужасно воспалилась и распухла от пальцев до локтя, что определить причину воспаления было невозможно.
Пока мы разговаривали, стоя на гальке, устилавшей землю возле хижин, из темноты жилищ на нас смотрели два круглых, как луна, невозмутимых лица. Это были скромно одетые женщины. Каждая сидела на своем пороге на корточках в позе стоического терпения и безучастной созерцательности, характерных для древних пророков Уильяма Блейка[15]. Хижины, или, лучше сказать, вигвамы, стояли бок о бок в траве, окаймлявшей гальку. Над ними, защищая их от ветра и дождя, низко нависли ветви деревьев, совсем лишая хижины солнечного тепла. Они были похожи одна на другую, как два птичьих гнезда, и напоминали их примитивным и вместе с тем по-настоящему надежным способом постройки.
