Тихий безоблачный июльский вечер. На поселок ложится тень Уманакских гор. Коричневые скалы, коричневая земля, коричневые эскимосские домики из дерна и ярко окрашенные дома датчан. И кругом: и на море и на суше, на синем заливе с островками льда, на гористых островах, на снежных вершинах хребтов материка, на гребнях ближних гор и высоко вздымающихся склонах Уманакского пика — всюду золотистый свет незаходящего солнца гренландского лета.
И вот, как суслики из полевых нор, появляются люди. Они выливаются потоком из домов, сбегают с горы по каменистым тропинкам. Все собираются перед плотницкой, сливаясь наконец в большую, полную бьющего через край веселья толпу, которой не стоится на месте от возбуждения. Сейчас что-то будет.
Широкие двери плотницкой на три ступени выше земли; прямо в дверях стоит стол. Стол накрыт яркой скатертью и уставлен батареей бутылок, бокалами, коробочками; на нем стоит еще никелированная ваза. Позади стола беспокойно прохаживается, переставляя вещи, человек. Глаза всех устремлены на него.
Маленький белый человек, краснощекий и красноносый, с губами бантиком; люди следят за его движениями. Толпящиеся впереди мальчишки заглядывают под стол, рассматривая его кривые, расходящиеся буквой X ноги. Но вот, по-видимому расставив все, он опирается ладонями на стол, наклоняется вперед и впивается выпуклыми белесыми глазами в толпу. Море поднятых кверху лиц с приоткрытыми ртами обращено к нему.
Что за лица! Широкоскулые, темные. Сильные челюсти и гладкие лбы мужчин и женщин в расцвете сил, высохшие, выдубленные непогодой лица стариков, молодые лица — гладкие, как полированная бронза, с пухлыми щеками, будто раздутыми от смеха; дети на руках и сорванцы ребята с перепачканными личиками на ящиках, на крышах, на бочках — все, приоткрыв губы, смотрят в эти гипнотизирующие их глаза. Смотрят как прикованные, затаив дыхание. И когда наконец белый человек медленно поднимает страшную, изуродованную руку с тремя пальцами, внушительным жестом простирает ее над толпой и стоит так, задрав нос, готовый начать, наступает тишина, такая, как в день Страшного суда в ожидании гласа божьего.
Он начинает говорить. На испорченном, почти непонятном эскимосском языке он сообщает им, что собирается делать, какие чудеса совершит. Он запихивает грязный носовой платок в коробочку, закрывает ее, поднимает плотно закрытую коробочку вверх. Все смотрят на нее не мигая. Он осторожно подносит коробочку к губам, сильно дует на нее. Снова поднимает, трижды переворачивает, ставит на стол, торжественно похлопывает по ней. Снова поднимает он свою страшную руку: смотрите! Открыв коробочку, показывает ее зрителям. Коробочка пуста. Гул восхищенного изумления прокатывается по толпе.
Он глотает большой кухонный нож; он, как курица, несется и показывает яйца; он смешивает в пустой вазе продукты, из которых можно было бы приготовить суп, — и что получается: думаете, суп? Нет — датский флаг! Он превращает воду в вино и вино в воду. Очарованная чудесами толпа смотрит на него. В глубокой тишине Гренландии голос волшебника звучит страшно, внушительно.
