Платон. Его гештальт - [38]

Таким образом, Платонова вера в бессмертие порождается действием все той же, всегда созидательной, а не разрушительной силы, благодаря которой и идеи из простых мыслительных форм превратились в облеченные плотью культовые сущности, она есть лишь психический плод культа идей, и мы получаем желанное подтверждение всему нашему обзору, когда, опираясь на исследования Роде, получаем возможность доказать, что платоническое учение о душе уплотняется до веры в бессмертие лишь после того, как идея уже была возведена на высоту культового центра. В том месте, где он еще не был героизирован Платоном, где сохранял свой первоначальный, простодушный облик, Сократ с изрядным сомнением высказывается о жизни после смерти, о которой никто ничего толком не знает,[209] и никому не известно, последует ли за ней бесконечный сон без сновидений или Гомеров Аид. Платон, который еще юношей был потрясен смертью Сократа, показавшейся ему доносящимся из вечности зовом, тем не менее колеблется вплоть до «Федона»: в «Меноне»[210] он присоединяется к мнению Пиндара, поскольку не отваживается сказать по этому вопросу что-либо новое, и в начальных книгах «Государства» стражникам все еще адресуется запрет обращать внимание на то, что будет после смерти, поскольку они уже будто бы нашли вознаграждение здесь, в земной справедливости и, если бы только забыли посулы касательно потустороннего мира, обрели бы все, что искали, в мире посюстороннем.[211] В шестой и седьмой книгах обращает на себя внимание, что бессмертие там предполагается как уже доказанное; но составлению этих книг должен предшествовать «Федон» (что содержательно и статистически достоверно), и в этом обстоятельстве мы находим ответ на естественным образом приходящий на ум вопрос, что же подвигло Платона к вере в бессмертие, коль скоро в его учении нет такого поворота, который бы к этому понуждал. К вере и культу не могут привести никакие основания, а только сама жизнь, и потому Роде с полным на то правом не считает Платонову веру обоснованной излагаемыми в «Федоне» доказательствами, однако ошибочно предполагает тут сильное влияние орфической традиции. [Мы уже отклонили такую точку зрения и еще раз отсылаем к «Государству», 364d и далее, где Платон, по-видимому, говорит о своем несогласии с орфиками.] Сила, которая лучше всех других учений позволила Платонову духу собственным путем подняться до очевидной достоверности бессмертия, была обретена из того священного трепета, коим в повторном переживании смерти Сократа объят поздний миф «Федона». Каким образом этот миф, всегда стоящий перед глазами в своем телесно-чувственном воплощении, миф, чья героическая пластика будет заставлять меняться в лице и жестах каждого нового приверженца, склоняющегося над ним вслед за Гаманном и Гёте, мог бы из всего лишь единичного явления превратиться в вездесущий образ, если бы в момент мужественного ухода ни на что не жалующегося учителя звенящая вечность со всеми ее раздающимися из бездны голосами еще раз не пронизала собой его речь и не утвердила бы этот миф в гештальте вечного настоящего! В зрелище Сократовой смерти «Федон» извлекает всю свою веру в бессмертие из прекрасного учительского лика и сгущает здесь (как в «Пире» — эрос) возвышающиеся над смертью и непреходящие свойства души — в гештальте героя. Здесь находится родник, из которого пьют несущие душу кони «Федра», родник, рождающий веру в вечную жизнь, так что в следующих книгах «Государства» воля стражей, вкусившая уже от «Федона», направляется к возвышенной смерти и к жизни после нее. Вечность культовой идеи привела к мысли о том, что вечной должна быть и душа, как ее носитель, но доверие к себе эта мысль заслужила лишь в созерцании Сократовой смерти, вновь пережитой и возвеличенной в мифе, и, питаемая теми же артериями, что возвели идею в культовый образ, она создала тело «Федона». То, что от мысленной гипотезы привело к идеям, наделенным божественными телами, а в «Пире» — от изначально лишь мысленных определений эроса к прославлению Сократа Алкивиа-дом, — то же самое и в «Федоне» через скоро отпадающие псевдопричины бессмертия ведет к вечной идее и душе как ее вечному носителю, а от них — к самому Сократу и его смерти. Сила, превратившая мышление в культ, открылась нам, не коснувшись никаких оснований или целеполаганий, как жизненная форма, которая никогда ничего не хочет и ничего не делает, но всегда только существует, или возрастает, и которая для не разделенного на части греческого духовного целого столь же естественна и не сознаваема — и столь же необходима, — что и дыхание для тела.

Душа по Платону и греческое тело

Если для молодого народа, с его еще не подвергшейся разложению верой, целиком покоящейся в его детском существе, до сих пор существовал один-единственный круг бытия, и никакой случайный бугорок не нарушал в нем ровного горизонта, и вдруг этот шар оказался чем-то наполнен только с одной своей стороны, а другая осталась вверху пустой и ничем не наполненной, то возникает искушение разделить этот шар на две полусферы, чтобы придать каждой из них вес и ценность против другой: с открытием души, с возникновением веры в продолжение ее существования также и после смерти и с ее обожествлением, вытекающим из ее бессмертия, человеческое целое, раньше отличавшееся у греков космической округлостью, теряет свое изначальное равновесие, еще никогда не требовавшее для своего установления особого взвешивания двух частей; тело и душа начинают противостоять друг другу на чашах весов и в суждениях, начинают враждовать за верховенство. Орфико-пифагорейский отказ от этой жизни и ее уничтожение в умерщвлении плоти ради более беспрепятственного полета души точно так же, как и неистовая аскеза второй, христианской эпохи, является выражением той беды, что после открытия и учреждения культа бессмертной души никакому стремившемуся к всеохват-ности мыслителю не удалось в своих трудах соединить в творческом синтезе новую, более возвышенную душу с новым, более чистым телом, не удалось сопрячь их в своем собственном гештальте. Для Греции эту задачу выполнил Платон, но в чересчур позднюю пору и, быть может, среди народа, который дряхлел уже слишком быстро, чтобы помочь ему спасти от смертоносного расщепления более обширное царство в виде его Академии. Если тем не менее благодаря орфическим культам в дальнейшем удалось сковать непрерывную цепь все новых и новых учеников, исказивших значение аскезы, то все же примечательно, что именно неоплатоник Прокл высится последним столпом языческого храма в уже по-христиански отстроенных Афинах и что поздняя Платоновская Академия пала под напором христианства только в 525 году. Уносящуюся вверх, упоенную собою душу Платон вернул на телесную почву, погрузил в нее в виде ростка — а это не удавалась ни орфикам, отказавшимся от телесного начала, ни христианам, отрешенным от греческого истока, — и избежал того, чтобы благоговение перед родственной богу душой закоснело в единственном жесте: в бегстве от земного и мольбе к небесному. Как мы показали, платоническая душа возросла не из отрицания тела, как христианская, а из утверждения творческой силы духа; она никогда не противопоставляется телу в изначальном и постоянном, но в самом крайнем случае лишь во второстепенном смысле, обусловленном соответствующим моментом в отправлении культа, и потому оказывается способна вобрать в себя и заново связать между собой сущностные силы плоти.