Платон. Его гештальт - [25]

Таким образом, Павсаний, следуя торжественному прологу Федра, еще более углубляет понимание эроса как мужской, домогающейся, а не женской, дозволяющей силы: продолжительность страсти является критерием допустимости и приемлемости ее домогательств, ее близости к божественному центру; и еще важнее, что эрос, движимый сладострастием и стремящийся лишь к наслаждению, при этом отвергается, а восхваляется творческий эрос, стремящийся к высокой позиции и прекрасному искусству: «Иными словами, если поклонник считает нужным оказывать уступившему юноше любые справедливые, по его мнению, услуги, а юноша, в свою очередь, считает справедливым ни в чем не отказывать человеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способен сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набраться образованности и мудрости, — так вот, если оба на этом сходятся, только тогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях — нет».[142] И пусть этот фрагмент сам по себе может ощущаться лишь как заключительный в речи Павсания, но в его глубине, в этом определении служения в царстве эроса, скрыто также предчувствие и отправной пункт для понимания сцены с Алкивиадом в том виде, в каком проводимое в «Федре» разделение эротического и этического трактует их в откровении Ди-отимы. Что готовность услужить и ученичество означают в духовном царстве эроса, здесь только предчувствуется, чтобы позднее зримо предстать в образах Алкивиада и Агафона. Эти предчувствия, содержащиеся в речах Федра и Павсания, эти легкие наметки линий, вновь исчезающих под последующим, более тяжеловесным орнаментом, но в конце сплетающихся в фигуры в самом центре ковра, дают знатоку греческой пластики понять, что «Пир» с самого своего начала не выстраивался логически, а пластически формировался, что он не выдуман, а сочинен, не изготавливался его автором, а вырастал сам собой.

За счет ограничения намеченного Фе-дром более широкого взгляда Павсаний сумел провести в области эроса весьма четкие подразделения, но зато теперь возникла опасность, что его станут почитать лишь как способность, свойственную отдельному человеку. Чтобы поправить дело, Эриксимах в своей речи стремится удержать найденное Федром космическое начало эроса во всем его объеме и расширить до такой степени, чтобы им «было охвачено все в делах человеческих и божественных»,[143] от микрокосма растений и животных до макрокосма звезд и времен года.[144] Но обширное искусство многознающего врача Эриксимаха может измерить только объем, а не глубину, и его умений не хватает для того, чтобы включить частночеловеческие законы Павсания в очерченные им самим всеохватные пределы. А ведь такое требование имеет место: Павсаний со всей ясностью провозгласил закон для отдельного любящего, но в то же время, следуя необходимому ограничению, вырвал эрос из мировой взаимосвязи и представил его как нечто слишком человеческое, Эриксимах же, вне связи с этим, восстановил мировой объем; но человеческая способность еще не погрузилась у него в космическую, она даже не была связана с ней, и это высочайшее философское свершение, это соединение осталось неисполненным. Последнего решения мы ожидаем от самого Сократа и удивлены тем, что прежде него еще слышим речь сочинителя комедий, а потом и трагика. Здесь, где логическая структура всего диалога, казалось бы, требует такого же логического заключения и вывода, звучит в виде прелюдии сперва глубокий и серьезный, хотя и рассказанный в шутливом тоне миф Аристофана, а за ним гим-нически восторженный дифирамб Агафона, и потому даже самому далекому от жизни логику тут должно стать ясно, что платонизм вырастает не из логики, а из жизни, что он занят не умственным упорядочиванием мертвых материй, а творческим созиданием нового духа. Но такое порождение духовного никогда не может проистечь из логического порядка изолированных идей, а только из телесных недр безраздельной жизни, еще не сделавшейся стерильной во все более тонкой и обескровленной сети частных наук. Не о том, как приумножается и упорядочивается знание, хотим мы с восхищением узнать из «Пира», а о том, как под творческим давлением небольшой, но щедро расточающей свою жизнь группы пирующих из темных основ бытия, о которых говорит благородный юноша Федр, и все выше, через образы Павсания и Эриксимаха, платящих за растущую ясность некоторым несовершенством, постепенно и непрерывно проявляется духовное содержание, сперва еще лишь образно схваченное Аристофаном, затем провозглашаемое Агафоном в строках гимна и наконец облекаемое в зримую плоть в Сократовом мифе. В «Апологии» и «Федре», в «Федоне» и «Пире» мы почитаем и восхищаемся тем, как духовное прокладывает себе путь наверх, прорастает из хаоса к гештальту, и философией у нас называется это порождение нового духовного содержания, а вовсе не сортировка уже устоявшихся знаний по категориям и системам. Поэтому пусть аналитик подождет, пока определение эроса достигнет своего логического завершения, а сперва выслушает мифы и гимны; мы же в этом месте высказались против него лишь из-за той заносчивости, с которой он отвергает эти глубочайшие откровения как «отсталые и находящиеся в плену у еще не пробившегося к ясности духа того времени». Поскольку ныне серьезные ученые труды половину диалогов не признают из-за того, что они темны или в высшей степени метафоричны, причем такие голоса не удосуживаются у самих себя спросить, не более ли велика перед лицом того самого духа опасность их собственной ошибки в отношении всего жизнеустройства, — то пусть такая самозащита будет нам позволена ввиду нашей любви к греческому вождю, не раз доказывавшему свою правоту.