Платон. Его гештальт - [23]

Подобно тому как каждая точка окружности определена уравнением окружности, а это последнее, в свою очередь, получает все свои определения из ее центра, так и благородное представляет собой срединную силу, которая определяет, регулирует и наполняет жизнью всякую частную меру; и как центр круга должен непременно покоиться в некоем фиксированном положении, чтобы не сотрясался весь круг, так и культ идеи зарождается в благородном как во всепорождающем центре, погружает его в божественные недра и возвышает его над враждебными выпадами софистики, разрушающей всякую меру, «стремясь к первоистоку и силе по ту сторону бытия».[131] Конечно, бытие, основанное на гипотетической идее, не может одним прыжком преодолеть пропасть между математическими вещами и положениями, с одной стороны, и благородным — с другой, и любая наука о природе и вещах обречена всегда оставаться гипотетической, однако там, где начинает восходить новый человеческий образ, где любая частная идея человека должна все-таки завершаться в благородном, вся эта конструкция должна быть надежно защищена и выноситься «по ту сторону бытия» гипотетической идеи, когда благородное объявляется anhy-potheton — «непредположительным»:[132] оно больше не основывается на предпосылках; благородное есть, оно пребывает в покое, оно обожествляется. Степени знания различны, и на самом высоком уровне богом дарованная мудрость обособляется от всякого другого знания, которое все еще нуждается в проверке, и пребывает в безусловности как никогда не ошибающееся дитя божественных недр.

Эта точка скрещения линий, anhypothe-ton, позволяет нам представить идею как гипотезу, гипотезу — как начало мысли, а культовую форму идеи — как порождение живого пластического движения. Однако, как нами было доказано, такая стабилизация не привела исток к утрате своей силы в полагании гипотез, просто центр культа был изъят из сферы уязвимого и колеблющегося, всего лишь полагаемого, и закреплен в качестве устойчивого и неподвижного полюса, вокруг которого вращается все мироздание. Ибо человек не то существо, что в беспокойстве скитается в мировом пространстве, не сознавая собственных взлетов и падений, человек — это явление бога; только привязанный к нему, им питаемый и вокруг него обращающийся, он обретает уверенность, собственный жизненный путь, свои жизненные эпохи, и таким образом благородное, которому не за что ухватиться в пустоте, погружается в плоть божества и пребывает в ней как средоточие всех человеческих деяний. Если гипотеза прекращает свое действие в благородном, то смысл и правомерность такого уничтожения заключается в том, что только таким образом можно обрести устойчивый центр для гипотетической меры. Культ гипотетической идеи требует, чтобы основополага-ния в конце концов достигали бога, который уже не является человеческим полаганием, который не нуждается в отчете и придает всем человеческим стараниям и решениям надежность вечного бытия.

Семена благороднейшей человеческой меры прорастают в божественной плоти так, как это понимали сами греки: бог не отделен от человека как потусторонняя цель, к единению с которой он стремится в мистической тоске, а представляет собой его наивысшую форму, озаренную лучами чистейшего человеческого пламени, как уже достигнутую и наличествующую. Бог по Платону не сотворен и не выдуман, он излучается как образ напряжения человеческого тела; он не полагается созерцающим самого себя духом в качестве своевольного судии, а, словно вогнутое зеркало, собирает лучи, исходящие из прекрасного, а значит телесно оформленного духа, в предельно интенсивное, светлое и теплое единство Одного луча.

Было бы анахронизмом Нового времени и вовсе не по-гречески спрашивать, признавал Платон за божеством личностный характер или отвергал его, воспринимал он его пантеистически или теистически, ибо такие различения породило лишь развитие личности со времен Ренессанса. Столь же неуместным было бы и замечание, что, уравняв благородное с божественным, Платон «принизил всемогущество бога»; «всемогущество» — не греческое, а христианское понятие, и Платонов бог оказывается поистине греческим, — телом, а не только понятием, — когда из круга божественного исключается противоположность благородного — низменное, хотя и оно с необходимостью должно входить в состав мира.[133] Хотя Платонов бог бесцветен, бесформен и нематериален, грек все же не может отказать себе в том, чтобы рассуждать о «божественной плоти», покоящейся в наднебесном пространстве как тело благородного, прекрасного и мудрого. Если наряду с этим он признаёт и существование старых богов, то не из терпимости и не из оглядки на народные верования (только в «Законах» впервые обнаруживается такая тенденция); напротив, это лишний раз подтверждает, что дух, занятый только гештальтом и пластическим оформлением, не хочет разрушать уже существующие гештальты, пока они не становятся угрозой царству нового бога. Они должны пройти переоценку и стать на службу новому культу, в котором идеи являются более высокими богами, а старые олимпийцы вытеснены в круг молельщиков: мы видим, что культ идей достигает завершения, когда он преобразует и вбирает в себя носителей олимпийского культа, которые теперь, точно так же, как и людские души, составляют свиту новых богов, усердствуют в созерцании живой плоти прекрасного, истинного и благородного и благодарят его за дарованную жизнь и бессмертие.