Платон. Его гештальт - [12]

Похвала Заратустры в адрес благородной позиции — «Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель» — мыслима и из Сократовых уст.

Оставляя тему героического в Сократе для главы о Платоновом царстве, здесь, чтобы воистину по-гречески увидеть решительный, но никогда не сотрясаемый яростью жест человека, на сломе эпох остававшегося единственным защитником меры, нужно будет добавить к картине еще только те штрихи, спокойная грация и радостный танец которых не ушли даже от уже вырождающегося взгляда, так что достаточно будет просто напомнить о них. «Все божественное и все прекрасное — легко и скоро» (Фридрих Шлегель), и потому «спокойные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в очень немногих случаях более прекрасны, чем стремительные и напористые»;[62] диалоги продолжают свой танец, следуя дионисийскому такту, скрывая бремя ответственности, которому дозволено было проступить только в «Апологии», за переливами игры и ароматами утра. Не нынешнее почитание дряхлости — благоговение перед полнокровной, бурлящей юностью ведет на всех путях друга прекрасных тел;[63] улыбаясь смерти, он сочиняет в заточении свои первые стихи[64]и с шуткою приглашает ее в свою темницу, все еще перебирая локоны возлюбленного.[65]

Платонова идея

Но более великому из учеников, бывших свидетелями прошедшей у них на виду образцовой жизни учителя и потрясенных мифическим высверком его смерти, удалось свести их, ныне готовых пойти за ним, в круг телесного царства. Для этого он привлекает все свои силы приуготовителя и провозвестника, не оставляя втуне ни малейшей из них, и его образ господства, соразмерный его собственному гештальту, только потому может действовать более безусловно, непосредственно и надежно, что высвободившиеся враждебные силы, посрамленные жертвой Сократовой жизни, с еще более пугливой осторожностью маскируют свои атаки. Призыв обратиться вовне остается одним и тем же, общим на все времена для вновь расцветающей жизни: «поворот» от любования своими способностями и обладания всем бесплодным наличным имением, в том числе и голым самодовольным познанием, которое «при том или ином повороте оказывается либо полезным и целительным, либо негодным и даже вредным»;[66] «превращение» знания в творчество и обуздание лишенного границ и гештальта, вечно изменчивого хаоса, приведение его к покою и бытию через полагание границы и меры. В противовес попыткам эпохи вырваться из ограничивающей ее, всегда постоянной формы нужно не избегать, как полагали софисты, надличностного принуждения или какого бы то ни было давления со стороны закона, а предложить явлениям каким-то образом «удержаться в бытии», чтобы они не утонули в «безграничном пространстве неоднородности». Достичь этого и составляет задачу Платоновой идеи.

Как благодаря оплодотворению эйдоса в идею главное движение от Сократа к Платону становилось все явственнее и мощнее, можно для начала рассмотреть на примере употребления слова «логос». Если у Гераклита logos отождествляется с metron, то и в Сократовом логосе, насколько он как понятие определяет границу эйдоса, мы еще можем уловить мощь греческой меры. После того как логос придал содержательную наполненность и значимость протаго-рейскому изречению «Человек есть мера всех вещей», измерив добытый у бога эйдос и провозгласив его классической и наивысшей человеческой нормой, он не может оставаться без дела, а скорее должен ради страховки постоянно кружить вокруг эйдоса и, обратив свой взор к центру, следить за попеременно нисходящим и восходящим видом, опускаясь и поднимаясь сообразно ему, чтобы незамедлительно гарантировать вновь и вновь усматриваемым сторонам эйдоса их порядок. Ибо логос — это не единство, а единение.[67] Такая задача прояснения и оправдания остро ощущалась самим греческим языком, расширившим logos до logon didonai, до стремления «отдавать отчет»; только «отдавая отчет», мы впервые гарантируем бытие, «ту сущность, бытие которой мы выясняем в наших вопросах и ответах».[68] Но в чем именно отдается отчет, коль скоро эйдос, раскрытый в наивысшем усмотрении, уже гарантирует действительность?

Несомненно, сократический эйдос есть некая данная предметность с вещественным содержанием и неизменной значимостью, платоническая же идея, напротив, — нечто постоянно порождающее, растущее или увядающее, нуждающееся в непрерывном подтверждении и обновлении своей значимости.

Изначально, если не в высшем своем претворении, и в зачаточном, если не полностью развитом виде, идея есть гипотеза в подлинном, а не в нынешнем, узко научном смысле этого слова. Уже в «Меноне»,[69]«Евтифроне»[70] и «Кратиле»[71] диалектическое рассмотрение мыслится как гипотетическое, но, что более существенно, в «Федо-не» гипотезой становится сам логос, и при мыслеполагании он должен отдавать отчет в каждой предпосылке: «Каждый раз полагая в основу наиболее сильный, по моему разумению, логос, я считаю истинным то, что, как мне кажется, согласуется с ним, а неистинным то, что не согласуется, идет ли при этом речь о причинах или о чем-либо другом».[72] Только «на основании заслуживающей доверия гипотезы может быть признан логос»,