Сократово выражение меры есть эйдос как синтетическое
[49] воплощение, а не как абстрагированное понятие. В то же время эйдос как духовный гештальт противопоставляется суммарному или составному результату и не допускает деления: «Но частей у него быть не может».
[50] Он «возникает путем синтеза», а не как сумма двух или более слагаемых, подобно тому как слог не является суммой букв, но «единством возникшего из них эйдоса, который несет в себе единство идеи самого себя как чего-то отличного от букв».
[51] Поскольку же отдельная буква того или иного слога «нелогична и непознаваема»,
[52] постольку невозможно и никакое деление эйдоса, которое могло бы претендовать на логику и познание. Чтобы эйдос, каковой уже по своему собственному имени есть нечто «усмотренное», в его возросшем единстве еще яснее отличить от допускающей деление величины, последняя, именуемая «совокупностью» или «целым», трактуется просто как сумма и подлежит ведению учения о числах и величинах, то есть математического естествознания,
[53]а чистое познание эйдоса настолько радикально отделяется от области заблуждений, с которой так называемые точные науки как раз ведут постоянную борьбу, что невозможно даже навести мосты от одного к другому, так что для эйдоса вообще не существует истинного или ложного, и им можно только обладать или не обладать. Поэтому научная точность и «ориентация научной системы на наиболее достоверные познания, а именно на естественные науки» не может даже касаться сократического эйдоса; напротив, чем достовернее наука благодаря расчетам, чем безукоризненнее она благодаря измерениям, тем неизменнее она в своей работе пользуется средствами, отличающимися от «усмотрения» не только по степени, но и по существу, и если уж «Евтифрон» отделяет арифметику, геометрию и механику как точные и бесспорные науки от спорной области «справедливого и несправедливого, прекрасного и безобразного, благородного и неблагородного»
[54] и хочет исследовать только эти, человеческие, а не те, вещественные, ценности, то это означает, что плодоносным может быть только то, что живо в эйдосе. Свести к такому эйдосу термин «понятие» в его нынешней широте, объемлющей также вещественное и математическое, — за исключением принципиально иного метода, движущегося от одной части к другой, — соблазняла даже не общая отсылка к Аристотелевой «чтойности», а скорее Платонова «идея», которая, однако, соотносится просто со всяким существующим предметом, потому что изначально действует не как гештальт, а лишь как предпосылка и сущность, тогда как эйдос наполняется только человеческим. Иначе зачем философу, чуждому природе и занятому поисками человека, нужно было все свои беседы, из какого бы далека они ни начинались, сводить именно к
agathon и видеть свою постоянно преследуемую цель в укреплении
arete с помощью меры? Но тот, кто постиг сущность Сократовой
arete в ее мужественной активности, в непосредственном и не выводимом ни из какой этики напоре ее действительности, будет стараться сохранить в строгости свою любовь к ней и защитить ее от подробных подразделений новейших систематиков, называющих это этикой и сожалеющих о недостаточности ее логического обоснования. Охваченный божественным вдением человек был еще нерасчленен и кругл: дух, слово, дело и чувства — в космическом строении все это было Одним неделимым и совершенным телом, зримой и действенной за пределами своего собственного бытия формой явления духовного гештальта, не стремившегося проникнуть в сияющую над этим телом сферу этического, для чего ему пришлось бы отказаться от самого себя, а размеренно вращающегося вокруг собственного центра в живом процессе непроизвольного, но беспрерывного порождения.
Способность и власть, позволяющие использовать познанное и сохраняемое божественное для господства над неорганизованными массами, — вот что составляет смысл и цель arete, которая ни в чем не совпадает с нашим словом «добродетель», но хотя бы отчасти покрывается понятиями «навыка» и «умения».
Arete — это сила, способная воплотить ясно усмотренный эйдос благородного, и может быть приписана, помимо эйдоса, даже какому-либо приспособлению, ручному орудию или глазу, из чего становится очевидно ее отличие от нравственной добродетели. В «Горгии» ее сущность фиксируется в трех определениях: «Но arete каждой вещи, будь то утварь, тело, душа или любое живое существо, возникает во всей своей красе не случайно, но благодаря порядку, правильному обращению и удачливости, которая дана каждой».[55] Тот, кто понимает ее таким образом, то есть как возможность, а не как хотение, как способность, а не как сноровку, как прирожденный дар, а не как вечно неразрешимую задачу, уже не станет, подобно, например, Шлейермахеру, недоумевать по поводу противоположностей, которые теперь впервые могут быть объединены: никто не бывает дурным по своей воле или по неведению, а совершение добрых дел основывается на познании, и все же arete никому нельзя преподать, для нее нет учителей и вообще она вовсе не знание; как для прорицателей и провидцев, так и для взыскующих
