Платон. Его гештальт - [9]

Ближайший родственник софистов из недавнего прошлого, мученик предельного распада, сам признававший свое сущностное сходство с Горгием, во всех своих многолетних превращениях не смог перемениться в своей вражде к Сократу: он видит в нем лишь «разрушителя греческого мира», который со своей «убийственной для искусства тенденцией» «отрицал самую суть греческого», и обращает ему в упрек даже упомянутую жесточайшую нужду, заявляя, что против «буйства и анархии инстинктов» он изобрел разумность как «противотирана» и диалектику как «орудие мести». «Теоретиком» (ругательство в устах Ницше, но цель для систематической философии) Сократ никогда не был, и к нему нельзя подходить только со стороны его учения, представляющего собой лишь несовершенное и обусловленное временем оружие обороны; постичь его можно исключительно как надвременной гештальт, сообразуясь с которым мы должны строить и объяснять всякое учение. Его смерть и есть его учение, но он был удостоен той дорийской гармонии слова и дела, «когда соответствуют и подобают друг другу говорящий и его речи. При этом мне такой человек представляется совершенным мастером музыки, создавшим прекраснейшую гармонию, но гармонию не лиры и не другого какого-то инструмента, годного для забавы, а истинную гармонию жизни, ибо он сам настроил свою жизнь как гармоническое созвучие слов и дел, причем не на ионийский лад и не на фригийский, а также и не на лидийский, но на дорийский, являющий собой единственную истинно эллинскую гармонию».[46] Таким образом, собрать расколотый гештальт воедино есть высшая сократическая цель, а критика и понятие — лишь подготовительные ступени; но у Сократа жизнью все еще наполнены и эти, сегодня столь деградировавшие средства.

Но Сократ формирует гештальт не только там, где его ошибочно принимали за рационалиста; не менее пластичным он остается и там, где сам ищет мыслительные ходы, к примеру, в своем «Познай самого себя!» Решающее для жизненной формы различие между греческим познанием, всегда синтетически творческим, и познанием современным, анализирущим, между собирающим и разбирающим мышлением, проявляется в живом существе Сократа столь же убедительно и в отношении логических оснований. От ошибки Ницше Сократово эллинство надежнее всего защищено тем, что его самопознание по своим средствам, направленности и результату противоположно новейшей хронической болезни самоанализа, ставящей Достоевского рядом с Шекспиром, поскольку оно стремится не рассекать душевное целое (пока не заставит остановиться horror va-cui), а направлено на само это целое как на гештальт и на воспроизведение этого гештальта при объемлющей широте взгляда. К такому познанию ведет тот образ отражения Я в глазах Другого, которым Сократ указывает Алкивиаду путь к исполнению требования «Познай самого себя»:

Сократ: Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в другой глаз, а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство это — зрение.

Алкивиад: Так.

Сократ: Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души — мудрость, или же в какую-либо другую часть, ей подобную.

Алкивиад: Я согласен с тобой, Сократ.

Сократ: Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение?

Алкивиад: Нет, не можем.

Сократ: Значит, эта ее часть подобна божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает все божественное — бога и разум — таким образом лучше всего познает самого себя.

Алкивиад: Это очевидно.

[Сократ: И подобно тому как зеркала бывают более ясными, чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души.

Алкивиад: Это правдоподобно, Сократ.

Сократ: Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно таким образом мы наилучшим образом видим и познаем самих себя. — Добавление Стобея].[47]

Узреть Бога, простого и неделимого, или более высокий человеческий образ и сообразовать себя с ним; схватить целое и воспроизвести в нераздельности его гештальт — это, стало быть, и есть то самое, столь часто упускаемое самопознание, и ссылаться на такое греческое понимание телесности впредь, по-видимому, уже вряд ли может лишившееся наивности самоис-следование, которое гонится за частностями, отрывает корневую систему души от какой бы то ни было питательной почвы и дает ей иссохнуть, чтобы добраться до последних тончайших волоконец и аккуратно все их подрезать.

Средством для определения гештальта является мера, заимствованная из космического устройства и перемещенная в человеческое, чтобы организовать его сходным образом; не меняясь от одного лица к другому и не будучи воплощена в чьей-либо личности, она в таком своем значении впервые придает ценность положению «Человек есть мера всех вещей».

В отличие от софистического отрицания меры, вызванного извращением этой греческой ценности, сократическое понимание — это не рационализм, а новое обретение и утверждение изначальной греческой меры. В условиях утраты действенных ценностей, когда средства выдавались за цели и еще чаще следствия за причины, Сократ в каждом диалоге доходит до первопричин и апеллирует к ремесленникам и хлебопашцам именно потому, что при непосредственном характере их занятий никакое средство невозможно спутать с целью и никакое следствие — с предпосылкой. Где телесно воплощенное действие ремесленника может быть воспринято чувствами и, минуя какое бы то ни было опосредование, без остатка претворяет в жизнь волю ума, там оказываются невозможны софизмы, сбивающие с толку промежуточные звенья, скрывающие подлинный замысел ложные заявления или даже заведомо превратные цели, — и та или иная простая человеческая мера действует явно, как ничем не прикрытая. Различить эти меры и является единственной задачей сократических диалогов, иронически скрытой под видом поиска более мудрого, то есть под предлогом, который упраздняется сам и упраздняет почву основывающегося на нем упрека Ницше, когда Никий, несомненно в духе Сократа, упрекает Лахета в том, что в разговоре тот старается лишь разоблачить невежество собеседника.