План Диссертанта - [72]

  Над землей бушуют травы, облака плывут кудрявы.

  И одно — вон, то, что справа, это я.

  Это я и нам не надо славы.

  Мне и тем, плывущим рядом.

  Нам бы жить — и вся награда.

  Но нельзя.

Внезапно наступила полная тишина. Тойво подумал, что оглох, или умер. Но где-то робко запели птички, а боль все также продолжала жечь и руку, и ногу, и бок, и даже голову. Он лежал лицом вниз, не в состоянии ни повернуться, ни хотя бы перекатиться в какое-нибудь скрытное место. И сознание его не покидало.

— Молодец, Тойска! Еще парочку завалил! — тот же знакомый голос. — Ты пули подпиливал, что ли?

А он действительно нанес ножом на конце каждого патрона крест-накрест надпилы, чтобы при попадании в тело пулю разворачивало розочкой, круша вокруг все. Типа «дум-дум» времен колониальных войн в Индии.

— Сейчас будем двигаться, придется потерпеть.

Тойво не придал никакого значения этим словам. Как двигаться — летать, что ли? Но кто-то ухватил его за плечи и поволок. Это было больно. Да что там — это было очень больно! Хотелось застонать, но не хотелось открывать рот. Он замычал.

Вероятно, все-таки в какой-то момент Антикайнен отключился, потому что без всякого перехода обнаружил себя посреди камышей на чем-то плавучем. Лодка! Откуда? Оттуда. А кто правит? Паромщик Харон, что трудится на мертвой реке Стикс. Он перевозит только тех умерших, чьи кости покоятся в могиле, получает за это плату — навлон — и это дорога в один конец. Тойво беспокойно зашевелился, отчего боль зажгла свой костер еще пуще.

— Ты потерпи, Тойска, — сказал кто-то. — Потом будем с ранами твоими разбираться. Пока же надо убраться отсюда.

Нет, это не Харон. Тот, старый грязный в рубищах никогда не разговаривает. Его борода развевается по ветру, он рулит одним веслом, а рядом души умерших стенают и плачут. Здесь может плакать только он. Персональный рейс Харона — слишком жирно. Так что жив пока Красный финн.

— Я, вообще, случайно на лодке в поселке оказался. В магазин надумал зайти, — проговорил лодочник — «нехарон». — А там все закрыто, людей нет, два патрульных меня сразу срисовали, обступили и допрос по всей строгости учинили. Один спрашивает, другой бьет по ногам и лицу.

Весла в руках гребца работали мерно, создавая успокаивающий фон: «щщек» — входили в воду, «апп» — выходили, «уй» — говорили уключины, «шш» — шелестел по борту камыш.

— Единственно, что понял: ловят беглого чухонца — «чушка белоглазого». Я почему-то сразу про тебя подумал. Пока объяснял этим патрульным, что я не при делах, стрельба началась. Те двое сразу на задворки удрали, типа — засаду организовали. Ну, а я обратным путем пошел на звук.

«Щщек, апп, уй, шш». Но до чего же знакома речь и, вообще, манера. Тойво силился открыть глаза, но как-то не очень получалось.

— Понял, что застали тебя врасплох — уж больно нехорошое место для войны! Ну, недолго понадобилось, чтобы понять, отчего так получилось — ты весь в крови и грязи. Тут уж не до выбора дислокации. Я еле тебя узнал.

«А я тебя не узнаю, черт побери!» — напрягался Тойво. — «Хотя знаю!»

— Дальше тебе известно: взял все три револьвера и пошел воевать, как умел. Не бросать же в беде своего однокашника!

Узнавание пришло мгновенно.

— Крокодил! — выдохнул Антикайнен.

— Ага, — ответил тот, усмехнувшись детской кличке. — Он самый! Сторож пансионата НКВД.

Тойво улыбнулся, и беспамятство, наконец, накатило на него, туша боль.

— Здорово, Рейко, как твоя нога? — сказал он и перестал реагировать на окружающее.

23. Здравствуй и прощай

Рейно, забрав из рюкзака у раненного Тойво пистолеты, почувствовал прилив возбуждения — очень давно не держал в руках никакого оружия. Полный Георгиевский кавалер, волею судьбы оказавшийся нищим калекой после Революции, никому ненужный герой войны чудесным образом пристроился сторожем в пансионате на заливе.80 Чудом было то, что у него появилась крыша над головой и кусок хлеба, а не только больная нога и видавшая виды клюка.

Сначала пансионат был беспризорный — кто хотел из еврейского правящего класса, тот и приезжал. Безобразничали, конечно, но в меру. А потом образовалось НКВД, которое заинтересовалась старым царским санаторием для горных инженеров и золотопромышленников. Вокруг вырос забор и будка с охраной. Но Рейно, как специалиста по меду и разного рода финским гастрономическим примочкам, оставили на месте. Хромой молчаливый чухонец, исполнительный и обязательный, устраивал всех.

Обжившись во флигеле, он нашел возможность перевести сюда мать, которая тоже нашла возможность перевести сюда невесту для сына. Об отце, Крокодиле-старшем, Авойнюсе, вспоминали, но очень абстрактно: был такой, жил такой, а потом скончался от удушения злодеями.

Мать Рейно, поработав изрядное количество лет посудомойкой, померла в покое и уверенности: с ее сыном теперь будет все в порядке. Да так и вышло.

Невеста очень быстро стала женой, она была русской и после потери родных и близких в 1918 году, считала, что и ее жизнь вот-вот закончится. У них появились дети, причем жену свою он вывез за пределы пансионата — не стоит лишний раз попадаться молодой и привлекательной женщине на глаза обезумевших от всевластия аппаратчиков НКВД.