Пламя над Тереком - [166]

Через два месяца друзья участвовали в десанте.

Обо всем этом Иван уже впоследствии, в госпитале, пытался вспомнить подробно и по возможности в хронологическом порядке. Особенно ему это хотелось сделать, когда наконец он собрался с силами и смог написать своей второй матери — Шатанэ.

Только ей он мог написать, потому что это был единственный доступный ему адрес единственного достоверно живого родного человека.

Подробный и последовательный рассказ, казалось ему, должен был убедительнее всяких ран показать ей, что он не щадил себя, что бился он храбро и, насколько был способен, отомстил фашистам.

Перед тем, как пожелать удачи, комиссар неторопливо объяснил предстоящую задачу десанта…

В районе Мысхако, Станички и Южной Озерейки следовало нанести гитлеровцам удар и развить его успех в направлении Мефодиевки за Новороссийском.

Подразделению, в котором был Твердохлебов, досталась Южная Озерейка. До чего веселое и ласковое название! Но за ним вырастали грозные события.

Была полночь в канун праздника Советской Армии и флота 1943 года. Была тьма-тьмущая, как в невыстреленном патроне. Где-то впереди гора Мысхако и берег, к которому двигались корабли с приглушенными моторами.

И вдруг словно свершилось землетрясение, в котором со страшным грохотом рушились какие-то железобетонные громады. Под ураганным огнем артиллерии десантники подходили морем к вражескому берегу и прыгали в ледяную пенящуюся воду, стремительно шли на штурм дотов, дзотов и окопов противника, расставленных и врытых в землю по прибрежному откосу.

Холодный, порывистый ветер пронизывал все тело, невидимые иглы больно кололи лицо. Ноги и руки не мели, словно на них надеты варежки изо льда, заледенели бушлаты, полы позвякивают и не гнутся, а попробуй согнуть — с треском ломаются.

Во тьме, грохоте и человеческих голосах, которые, казалось, единственно согревали теперь людей, Иван с Яковом старались держаться рядом. Это помогало сохранению внутренней бодрости, помогало преодолевать физические трудности, сохранять силы. Да и сговорились, чтобы живой о погибшем сообщил родным и «кому следует», — страшно пропадать без вести.

Но вот могильный мрак начали прорезать осветительные ракеты. Одни сыпались, словно дождь, другие висели в вышине, как лампы. Стало светло.

И пошло! Дрались в окопах, в блиндажах, в ходах сообщения, на песке и на гальке, гранатами и автоматами, штыками и финками, руками и ногами и даже зубами в горло вгрызались.

Яков упал на глазах у Ивана. Твердохлебов рванулся к нему, да что-то рухнуло, задрожало, закачалось, и все погрузилось во тьму. Куда делись корабли, только что сокрушавшие дружным шквалом берег? Иван хочет кричать, а язык вроде бы присох. А главное — никого и ничего не слышно. И ни встать, ни повернуться. А мозги вроде бы работают, без конца спрашивают: «Что же я? Что со мной? Где я? Где Яша?»

Заныли бока, огнем жжет нутро, голова кружится… И все куда-то пропадает.

Очнулся Иван только в госпитале. Наступили мучительные дни и недели: из его тела хирурги вынимали осколки, резали, зашивали, вновь резали… Немало времени прошло, пока он стал подыматься с кровати, разговаривать с людьми, а теперь вот собрался с мыслями, с памятью, чтобы написать все, что было…

Доктор как-то заметил в один из обходов:

— Ну, товарищ Твердохлебов, сила у тебя буйвольская. Теперь всю правду можно сказать. Наши девушки тебе «похоронку» собирались выписывать, решили, что тебе уже капут, а ты выжил всем смертям назло. Молодец! Теперь до конца войны смерть уже не тронет тебя. За тысячу верст отбросил ее, мерзавку…

Кто-то немедленно откликнулся на это саркастическим вопросом:

— За тысячу верст — точно, товарищ майор медицинской службы, а в какую сторону, на восток или на запад?

Раздался веселый смех.

Врач вскинул на лоб большие очки и пристально посмотрел в ту сторону, откуда прозвучала реплика. Да куда там! Все, кто способен смеяться, хохочут, и нельзя определить, с какой кровати было сказано.

— На востоке сидеть не будем. А на западе все непременно побываем, — сказал врач.

— Золотые слова, — подтвердил Твердохлебов.

Последний период пребывания Твердохлебова в госпитале был скрашен необычайным, прямо праздничным событием. В тайне, где-то в глубине души, у него теплилась надежда, что так оно и будет, если он останется в живых. А тем не менее это было неожиданно.

Однажды, в первой половине дня, после всяких градусников, таблеток, обхода, завтрака, в самое спокойное время, когда утихшие раны особенно дают о себе знать, пришел в палату комиссар госпиталя.

Народ приветственно зашевелился: что новенького, что интересного в газетах?

Комиссар сказал:

— Политинформацию и читку сделаю в конце. А сперва у меня важное сообщение для Твердохлебова…

И он назвал еще ряд имен людей, находившихся и в этой палате и в других.

Твердохлебов приподнялся на локте, волнение охватило его, но странное: и радостное, от предвкушения чего-то доброго, и вместе с тем болезненное, тревожное, горькое, словно непременно его должны были за что-то наказать, да только он еще никак не мог догадаться, за что именно.

— Лежи, лежи, — сказал комиссар, — и слушай внимательно. — И он прочел Ивану новое решение военного трибунала. В нем говорилось, что с Твердохлебова Ивана Ивановича, осужденного тогда-то и за то-то, проявившего храбрость и боевую сметку в таких-то боях, в результате которых он был тяжело ранен, судимость снимается.