Пламя и ветер - [38]

— Что верно, то верно. В те времена в людях была настоящая вера в бога. И скромность.

Хлум прочистил свою трубку и добавил с улыбкой:

— Господь бог на нас не гневается: завтра, видно, опять будет хорошая погода.

По другой стороне улицы к площади брела водоноска Иогана Орличкова с кадкой воды на спине.

У большинства раньковских жителей, особенно на Малой и Большой площадях, не было своих колодцев, и они покупали воду у Иоганы.

С площади слышался гомон, визг и шум: медвежий поводырь продолжал там свое представление...

Водоноска не подняла головы и не ускорила шага.

Господи, до чего же она маленькая и щуплая! С раннего утра до позднего вечера знай одно — вода, вода, вода. По крейцеру за кадушку. Иогана вышла замуж и все равно продолжала таскать эти кадушки, делая перерыв только тогда, когда рожала. Она сама была подобна неиссякаемому роднику, без которого полгорода погибло бы от жажды и грязи. Рожала она регулярно раз в два года: за восемь лет родила четверых детей, еще через два года их стало пятеро.

Ее муж всю неделю ворочал лопатой и заступом, а в субботу неизменно пропивал половину скудного заработка, как этого требовал неписаный закон землекопов.

Жизнь Иоганы Орличковой текла без перемен, роды считались самым обычным делом, крестины не были торжеством. День за днем наступал для того, чтобы она могла таскать тяжелые кадушки, потому что ей нужны были крейцеры.

В течение года после родов эта маленькая слабая женщина ходила с кадушкой на спине, с полунагим младенцем в руках. Она была еще не старая, впрочем, жители городка почти не знали ее в лицо, — у Иоганы голова всегда была низко опущена. Словно кадушка шла на двух ногах, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

В каждой ложке супа, которым насыщались каждый день мирные жители Ранькова, была частица жизни Иоганы Орличковой. Но они не думали об этом, как мы не думаем о воздухе, которым дышим, об исцарапанных пальцах чернорабочего, что подавал кирпичи на стройке дома, в котором мы живем.

Почтенные граждане Ранькова откупались крейцеом за кадушку. Этим крейцером они платили за умиротворение своих мыслей и желудков.

3

По утрам в понедельник Хлум выходил из лавки и, как был, в фартуке и запорошенной мукой шапочке, шел к Фассати, выпить ликера, стаканчик вина или кружку пива. Он и трактирщик садились в просторной комнате возле стойки, курили и беседовали обо всем и ни о чем.

— Хороший сегодня денек, какой будет завтра...

Через запыленные стекла они глядели на лежавшую за оконцем широкую, безлюдную площадь. Тишина действовала успокоительно.

— Дела мои пошатнулись. Убытки! — жаловался Хлум. — Уж и не знаю, как быть, если так пойдет дальше. Казармы больше не берут у меня хлеб, а это две выпечки в день.

— Опять вы свое завели, — отозвался трактирщик, выбивая трубку. — Так уж повелось: кто богаче других, тот вечно плачется о своей бедности.

— Вы-то богач, а я уже нет.

— Скажете тоже! — сразу ощетинился Фассати. — Ремонт разорил меня вконец.

Свой крытый дранкой дом на Малой площади Фассати перестроил с не меньшим старанием, чем эрцгерцог перестраивал замок. Он возвел второй этаж, расширил лавку, а рядом, в жилых прежде комнатах, устроил распивочную, бильярдную и игорный зал.

Двести лет назад приехал в Чехию его предок, итальянец Фассати, мастер по изготовлению поясов. В Праге он открыл дело и успешно вел его, работая вместе с сыновьями. Бедный итальянский ремесленник умер в Праге уже хозяином мастерской. Его внуки рассеялись по Чехии, многие из них разорились и где-то затерялись, а многие преуспели. Полвека назад ювелир Джакомо Фассати купил в Ранькове, на площади, угловой дом и угодья. Нажив состояние, он, удовлетворенный, отправился к праотцам. Горячая итальянская кровь рода Фассати за эти годы основательно смешалась с кровью жителей меланхолических чешских равнин и лесов. Итальянской осталась только фамилия, да и то в Ранькове ее частенько переиначивали на «Волосатый».

Был понедельник. В распивочной Фассати сидели Чешпиво и Хлум и вяло беседовали.

В заднем помещении, игорной комнате, с оконцем во двор, всегда завешенным, — обычно там горела лампа-молния, — с раннего утра засела компания картежников; ночью они, говорят, резались в карты где-то за городом, в Лесике. В компанию входили арендатор усадьбы Голман, помещик Рейнек, молодой муниципальный чиновник Юлиан Сточес и управляющий архиепископской экономии старик Лихновский. Разумеется, не обошлось и без Фердинанда Пухерного — хлеботорговца, у которого Хлум покупал муку.

Тут же сидел человек, промышлявший картежной игрой, Бейловец, молчаливый, задумчивый мужчина, отец пятерых детей, хорошо воспитанных рачительной мамашей. Бейловец, наверное, огребал кучу денег, с чего бы иначе так наряжалась его супруга, да и детки их были одеты не хуже аптекаревых!

С Бейловцем в Ранькове никто не отваживался играть. Кому охота дать ободрать себя как липку, — пусть ищет простачков в другом месте. Он так и поступал, вояжируя по городам и местечкам и заглядывая даже в деревни и стоящие на отшибе трактиры. Во время этих разъездов он многое узнавал о жителях края, их образе жизни и денежных делах, так что мог дать полезный совет всякому, кто намеревался купить недвижимость, лошадей, скот или собирался жениться. Советами и услугами этого знающего человека, несомненно, пользовались и власти, Бейловец им доносил. Ибо как иначе объяснить, что он жил, ничем не занимаясь, а считался ремесленником, который исправно платит налоги.